— Скоро Ортлибы должны прийти… Обещал, — сказал Ганс.

Они пришли — старый партиец умел держать слово. По случаю таких редких для Рихтеров гостей в чистой половине дома был накрыт круглый семейный стол с откидными крыльями. В чистой половине небогатые крестьяне, как правило, не живут. В ней стоит под чехлами дорогая мебель, дух тут нежилой, здесь прохладно даже в летнюю жару. Малому ребенку известно, что эта мебель держится как ценность, ее можно продать на случай неурожая или падежа скотины, чтобы рассчитаться с банком.

Женщины постарались. На столе истекал жиром «фальшивый заяц» — рулет с мясом, напоминающий по форме тушку зайца. Розовыми тончайшими ломтями лежала ветчина; заманчив холодец из свиных ушей и хвостиков; нежный румянец лежит на яблочном пудинге. А посреди — бутылки пива, можжевеловая водка.

Ортлиб сел во главе стола, плотно притиснулся к столешнице широкой выпуклой грудью. Оглядел изучающим взглядом питье и яства, оценил: всего полно — вилку положить негде. И вдруг вместе с креслом отъехал от стола, решительно встал. У Герты выпал из руки нож — она собиралась разрезать «фальшивого зайца». Ганс осторожно опустил на столешницу бутылку с можжевеловой, не успев ее раскупорить. Макс и Хельга обменялись быстрыми взглядами.

В чем дело? Ортлиб — что тигр в зоопарке. Тигр получает пищу из рук человека, но не допускает с собой фамильярного «ты». Может, Рихтеры перешагнули грань?.. Суди да ряди, а господин Ортлиб решительно встал и властно спросил:

— Где у вас можно руки сполоснуть?

Черт знает как сложна и в то же время элементарно ничтожна жизнь человеческая! Только что ты был низвергнут в пропасть резким движением бровей и жестом бывшего унтер-офицера, с тебя его взгляд даже одежду и шкуру совлек, а вот сейчас ты с ним уже чокаешься, ты ему уже чуть ли не ровня, и свет белый уж не застит никакая тень, и на лице твоем написано ликование ящерицы, потерявшей хвост, но спасшей жизнь…

Конечно же беседа вначале не задавалась, хотя страшащую пустоту пауз Ганс и старался заполнять шнапсом и пивом, а Герта — закусками и неуклюжим красноречием. В эти проклятые минуты казалось, что и еда и питье проваливались мимо ортлибовских желудков: гроссбауэр и его супруга-синичка наглухо вдруг затворялись, были сдержанными, словно присутствовали на приеме у японского императора, где, как слышно, уши нужно востро держать.

Рихтеры, опять же, могли только догадываться о причинах такого душевного настроя высоких гостей. Макс сидел с таким видом, словно у него нестерпимо жали ботинки. Свободнее всех держалась Хельга. Она чувствовала себя если не выше, то равной с Ортлибами и потому вольготней себя вела. Ее веселила манера фрау Ортлиб надолго закрывать свои цепкие глазки, тогда казалось, что в глазных впадинах покоились два пестрых яичка — настолько веснушчаты были ее веки. Прожевав очередной кусочек и отглотнув пива, фрау Ортлиб закрывала глаза и сдержанно, постно вздыхала.

— Мы присутствуем при вынужденном восстановлении равенства! — с улыбкой шепнула Хельга Максу.

И у Макса отлегло от души, он тоже понял состояние гостей. Молодец Хельга, умница! Он попросил извинения и вышел из комнаты. Через минуту вернулся с бутылкой французского коньяка, прихваченного на всякий случай из Берлина.

На Ортлиба будто живой водой плеснули. С ловкостью лавочника он покрутил бутылку в руках.

— «Наполеон»?! Потрясающе! — И с задушевностью, на какую способны только такие, как он, польстил: — Пра-Рихтер забирал в плен одного Наполеона, а праправнук пленил и привез другого! Интеллигентом стал наш дорогой Макс, обыкновенный шнапс ему уже не по ноздре! Молодец, браво, так и нужно: знайте кляйнвальдцев! А скажи, Макс, как выглядел фюрер, когда говорил о твоих картинах? Ведь ему они по душе пришлись. Твой «Победитель на Великой реке» просто замечателен, я тогда еще говорил, когда ты только рисовал…

— Да, вы были правы, господин Ортлиб, — наклоном головы Макс то ли подтвердил сказанное Ортлибом, то ли прятал улыбку (Ортлиб даже не видел того полотна).

Тем не менее кляйнвальдский фюрер развивал свою мысль:

— С такими солдатами, как на твоей картине, с такими матерями, как на твоей второй картине, мы будем всегда непобедимыми… Благодарю, дорогой Макс! — Он с благоговением принял наполненную рюмку и, произнеся «Прозит», с торжественной неторопливостью наклонил ее в широко открытый рот. Зажмурившись, проглотил и, сомкнув губы, вслушивался, как коньяк шел, разливаясь по внутренностям. Потом громко чмокнул и облизал губы: — Славно! Сразу в голове заходило. Хороший немец не любит французов, но с удовольствием пьет их вино. Помню, рюмочку «Наполеона» мне преподнес однажды сам Гиммлер. О, тогда мы еще только начинали! А давно ли мы начинали, Ганс?! — обратился он вдруг к смутившемуся хозяину с беззастенчивостью окосевшего унтера. — Давно ли начинали! А сейчас! — Он ткнул вилкой в квадратик свиного сала и вознес его над головой. — Сейчас мы, как этот шпик, подняли на штыке всю Европу! А помнишь, Ганс, как мы за нашего дорогого Адольфа Гитлера голосовали?!

Опьяневший Ганс покорно улыбался и кивал, да, кивал. Он, безусловно, помнил, он все помнил, только голосовал он тогда не за Адольфа.

— А помнишь, Ганс, какие стихи читал в пивной еврей Герц?!

Ганс кивал, но он и не слыхивал о них. Помнил те стихи Макс. Вместе с сыном сапожника Герца он, тогда еще подросток, заучивал их наизусть. И сейчас понимал, что имел в виду памятливый господин Ортлиб. То были «Ослы избиратели» Генриха Гейне. Эге, ныне и под пыткой не всякий решится их прочесть…

— Скажите, господин Ортлиб, — осторожно вошел в краткую паузу Макс, — а где сейчас Герцы?

Ортлиб откинулся в кресле и расхохотался:

— Ты вчера на свет народился, дорогой Макс! В земле, дорогой Макс, в земле обетованной! — Оттягивая большим пальцем зеленую резинку подтяжек, пощелкал ею по выкатившемуся тугому животу. — Я, конечно, не стану напоминать тебе, что ты якшался с сыном того пейсатого еврея: молодо-зелено! Я знаю, что ты настоящий немец. Рихтеры всегда были немцами! Не будь я в том убежден, разве подписал бы тебе справку… А сейчас мне хочется выпить за твою невесту. Надеюсь, она дочь настоящего немца?..

Сшиблись рюмками, потянулись к закускам.

— Он, тот Герц, еврей из евреев! — с сердцем произнесла Герта, подсовывая фрау Ортлиб пирожок с сушеными сливами, и Макс не узнавал в побледневшей, озлобившейся вдруг невестке ту, прежнюю, мягкую, отзывчивую. С тем же дребезжанием в голосе она продолжала: — Как напала на нас Польша, я как раз понесла к Герцу туфли чинить. Те, Ганс, помнишь, что ты мне из Кюстрина привез? Принесла, а Герц ворчит и все нос утирает, все нос утирает. Жизнь, говорит, так коротка и печальна, а мы опять воюем, опять убиваем друг друга. Я ему, господин Ортлиб: не друг друга, а наши солдаты врагов убивают, пшеков проклятых…

«Что с ней случилось?! — думал Макс, от неловкости за Герту боясь даже на Хельгу взглянуть. — Стрекочет, как лобогрейка на холостом ходу! — Скосился на Хельгу — та смотрела на Герту с поощряющей улыбкой. Дернул плечом: — Видимо, здесь один я дурак. Милостью фрау Кете Кольвиц, что ли?..»