А сколько забот было у него, Геббельса! Ведь всю программу вступления войск в Москву, празднеств по этому случаю разрабатывал он. Радио и печать, как дважды два, доказали нации, что падение Москвы — дело считанных дней.

Но Геринг, ухмыляясь, спросил как-то:

— Слушай, Йозеф, а что, если перед сдачей русские взорвут Москву? Или сожгут? Их предки ведь уже поступали так…

Самый светлый и радостный миг Геринг может испортить какой-нибудь неуместной репликой. В тридцать третьем фюрер провозгласил рождение третьей, тысячелетней империи, а Геринг буркнул: дай бог, чтоб мы продержались более наших веймарских предшественников!..[17]

30 сентября на московском направлении началось генеральное наступление. Германские войска обрушили на защитников Москвы невиданной мощи удар. И, как постоянно утверждал начальник генштаба сухопутных сил Франц Гальдер, наступление все более обретало классический характер. Треплом оказался этот Гальдер! А вслед за ним — и германское радио, германская печать.

Безусловно, оборона советских войск была смята. Безусловно, их армии или отступали, или дрались в окружении. Безусловно, успех был близок, и некоторые командиры наступающих соединений уже видели в полевые бинокли окраины Москвы.

Однако безусловным оказалось и то, что Москва не пала.

— Проклятье! — Геббельс с досадой крутнул глобус против часовой стрелки и поковылял к письменному столу, всей спиной ощущая, слыша тихий шелест вращавшегося глобуса. — Проклятый русский фанатизм!..

Прохаживаясь, вспомнил, как они в Берлине ждали падения Москвы.

2 октября фюрер обратился к войскам восточного фронта с воззванием. Он призывал к «последней решающей битве этого года».

3 октября сам Геббельс в публичной речи, а 4 октября в газете «Фелькишер беобахтер» заявил:

9 октября на пресс-конференции и по радио Отто Дитрих торжественно заверил:

12 октября ведущие газеты вышли с некоторым опозданием, ибо он, Геббельс, распорядился ждать экстренного сообщения о взятии Москвы, держал для этого специальное место на первых страницах.

Да, падения Москвы ждали. Ждали, пожалуй, с большим нетерпением, чем верующие фанатики — явления Христа народу. Ожидание достигло, пожалуй, такого же нервозного накала, как в августе 1939 года, когда в горной вилле фюрера они ждали вестей от Иоахима фон Риббентропа и — тоже из Москвы. Рейхсминистр иностранных дел полетел туда, чтобы встретиться со Сталиным и Молотовым и, если удастся, заключить с Советами пакт о ненападении. Он, Геббельс, плохо верил в успех этого вояжа. Ведь кроме респектабельной внешности, кроме утонченных манер в переговорах нужен еще и глубокий изощренный ум. Им, как считал Геббельс, бывший виноторговец не блистал. Чего можно было ждать от человека, который и родной-то язык плохо знал! Зато непомерно тщеславен, выдает себя за личность, не будучи таковой. Геббельс намекал фюреру о несоответствии барона занимаемой должности, но тот отмахнулся: «Во время переправы через бурную реку не следует менять лошадей! Пока что Риббентроп меня устраивает…»

И все же он, Геббельс, в тот раз ошибся: Риббентроп позвонил из Москвы и сообщил фюреру, что пакт о ненападении подписан. Видимо, Советам этот пакт был нужен не меньше, чем Германии.

Не забыть, какая буря радости обуяла всех, кто был в тот час у фюрера! Происходило нечто безумное. Положив телефонную трубку, фюрер бил по коленям ладонями и приплясывал. Ровный, чуть флегматичный Борман заливался тонким смехом, как мальчик, которому щекочут шейку. Он, Геббельс, в экстазе произносил какие-то возвышенно-бестолковые слова и все пытался поцеловать бесподобную руку обольстительной шлюшки Евы Браун, которая все щелкала и щелкала фотоаппаратом, увековечивая исторический момент. Потом она подарила Геббельсу целую пачку тех снимков. «Почему мне так хотелось поцеловать ее руку? Пустая, недалекая мещаночка — не более… Да, но — красивая. Красота повинует сердцем, а оно редко советуется с разумом…»

По возвращении из Москвы Риббентроп взахлеб хвастался тем, как его встретили и приняли, какой ужин устроили, какие тосты произносились. К тому времени первое впечатление от его звонка из Москвы улеглось, и теперь все более хладнокровно и трезво оценивали успех миссии. По-прежнему радовались удаче, но и понимали, что во время ужина, данного Кремлем в честь германской миссии, звенел не сошедшийся в тостах хрусталь, то звенели невидимые, но уже скрестившиеся клинки. Высокие договаривающиеся стороны конечно же не верили одна другой.

Похожую радость соратники фюрера переживали и ровно через год, на совещании в Оберзальцберге. В своей исторической речи фюрер заявил тогда, что он даст генералам пропагандистский повод к войне. Дескать, победителей не спрашивают, сказал он правду или нет. При развязывании войны важно не право, а победа… Польша будет обезлюжена и населена немцами. А в дальнейшем, заверил фюрер, с Россией случится то же самое, что он проделает с Польшей. Германия разгромит Советы, и тогда грядет немецкое мировое господство… «Вперед на врага! Встречу отпразднуем в Варшаве!»

Боже, что началось после заключительных слов фюрера! Объятия, поздравления, воинственные выкрики. Но более других, как всегда, во всем, отличился экстравагантный Геринг. Он вскочил на стол, что-то орал и плясал, как дикарь.

Что ж, в этом ничего нет плохого. Непосредственность — отличительная черта героев и мудрецов. Неумение радоваться — свойство тупиц.

Да, так и сейчас, ждали радости, триумфа, но осеннее наступление на Москву провалилось. Генералы подвели и ведомство Геббельса. А их ставленник, их официальный военный радиокомментатор Дитрих прибежал к нему же, Геббельсу, и чуть ли не рыдал: «Что я должен говорить, что говорить?!» Глядя на растерянного Дитриха, Геббельс отчеканил: «Дитрих, истерия — обезьяна всех болезней. Я запрещаю вам поддаваться истерии. Себе скажите, что весь пар ушел на свисток, а слушателям найдите более объективные причины». Комментатор как-то разом подобрался, вытянулся: «Я понял вас, доктор! Извините, доктор. Ведь нас так подвели…»

После этого краткого разговора Дитрих, садясь к микрофону, довольно умело изворачивался. Помешали операции «Тайфун», безусловно, самые объективные причины: грязь и русское бездорожье. О генералах, проигравших ее, приходилось молчать.

Но только ли они виноваты? Пожалуй, неудачу надо бы рассматривать в комплексе. И фюрер, и он, Геббельс, и все остальные, военные и не военные, видимо, действительно плохо знали большевистскую Россию, ее моральный и материальный потенциал. Здесь оказалось нечто вовсе не похожее на кампании в Польше, Франции, Греции…

Вошла секретарша. Положила на стол папку.

— Доктор Фрич просил передать…

Он проводил ее слепым, невидящим взглядом, все еще занятый своими мыслями. Автоматически открыл принесенную папку, полистал бумаги. Заинтересовался: «Переводы с русского?! Доклад Сталина на торжественном заседании общественности Москвы в честь 24-й годовщины Октября… Парад русских войск на Красной площади 7 ноября…»

Геббельс, не глядя, пошарил рукой, ища спинку кресла, сел. Впился в текст доклада, выхватывал абзацами:

— Посмотрим, посмотрим! — дернул тонкой губой Геббельс — Все промышленные центры в наших руках, а Германия «оказалась значительно более ослабленной». Юмористы! Так, далее… Ага, цитируем фюрера, господин Сталин? «Человек, говорит Гитлер, грешен от рождения, управлять им можно только с помощью силы. В обращении с ним позволительны любые методы. Когда этого требует политика, надо лгать, передавать и даже убивать»… У вас не так? Вас это шокирует, Сталин? Перелистайте историю мировой политики! Идеалистические бредни гуманистов всегда разлетались под крепкими кулаками практиков… Так, что еще? «Немецкие захватчики хотят иметь истребительную войну с народами СССР. Что же, если немцы хотят иметь истребительную войну, они ее получат…» — Геббельс захлопнул папку, посидел в оцепенении. Машинальным движением выдвинул заветный ящик стола. Зачем? Рука нашарила толстые тетради. Дневники! Приходя утром в министерство, он имел правило записывать все, что произошло вчера… Немцы любят вести дневники. Особенно если рассчитывают на их публикацию — тропа к бессмертию.