И он, Геббельс, может сколько угодно утверждать: изменяют армии, отворачиваются подданные, верными остаются лишь деньги. А они — всему голова. Не будь у партии денег «пожертвователей», она бы никогда не была тем, чем стала, никогда бы не добилась в Германии того, чего сейчас имеет.

Вспомнилось вдруг одно выражение Сократа о женитьбе, и он рассмеялся. Магда впервые подняла на него лицо, глаза ее оживились, заулыбались. Ей нравилось, когда он вот так весело и, казалось, непритворно смеялся.

— Чему ты?

— Да над собой! Не могу решить, кто я: философ или исключение из правил. Сократ говорил: женись несмотря ни на что, если попадется хорошая жена, будешь, мол, исключением, а если плохая — станешь философом. Но я соглашаюсь больше со стариком Шопенгауэром. Он напоминал, что в браке человек должен наполовину уменьшить свои права и вдвое увеличить свои обязанности. Чему мы с тобой, моя милая крольчиха, и следуем. Он был мудрым немцем и колоссально сильной личностью. Наше движение многое у него почерпнуло. Шопенгауэр первый в философии обосновал антисемитизм. А в истории он видел повторение одной и той же трагедии, торжество глупости, дерзости, подлости и бесчеловечности. Чтобы избежать этого, злобной ограниченной массе должны противостоять исключительные личности, гении. Лишь они создают человеческую культуру…

Мужа «понесло». Очень кстати заглянула служанка в белом передничке, показала глазами: готово! Магда отложила бумаги и ручку, поднялась с пуфа.

— Йозеф, стол накрыт…

Он как бы споткнулся, не вдруг поняв, что она сказала. Потом кивнул, улыбнулся:

— Да-да, спасибо, дорогая. Я сейчас переоденусь… Кстати, я не предупредил тебя: со мной гость. Художник Рихтер. Тот самый. Обаятельный молодой человек. И удивительно наивный, теряется как девица, когда начинаешь говорить ему о прозе жизни. Ведь вот кто такие натурщицы? Объективно это — шлюхи. Они позируют всем, кто берется за кисть и хорошо платит. И Вирсавия Рембрандта, и Венера Кранаха-Старшего и Пуссена могли быть шлюхами. Шлюхи в музеях, на алтарях… Говорю ему об этом, а мой художник прямо шокирован, будто слышит нечто исключительно кощунственное…

— Но художник он, видимо, талантливый?

— Безусловно, моя дорогая. Сейчас я переоденусь и… — Геббельс снял френч, кинул через руку. От порога обернулся с усмешкой: — Между прочим, он не так свят, как кажется. Был у него короткий роман с женой одного из подчиненных Гиммлера. Тот прихватил их… Жена покончила с собой. Так что смотри на живописца не через розовые стеклышки!..

Мысль пригласить на кофе художника не явилась минутным капризом вельможи и мецената. Геббельс вовсе не собирался следовать завету Руссо:

Всему свое время. Сейчас у него были менее возвышенные, но более практические цели.

Рихтер только что возвратился с восточного фронта, из-под Москвы, его наблюдательный, цепкий взгляд мог подметить такое, чего не прочитаешь в официальных сводках и даже не услышишь от строевых офицеров и генералов, вышедших из огня.

Что мешало достичь целей на полях большевистской России? Только ли исконный русский фанатизм, упрямство? Возможно, что-то недооцененное, непредусмотренное заметил там и расскажет художник? Хотелось прийти на совещание у фюрера с каким-то новым багажом.

Сидели в низких мягких креслах за низким чайным столиком и беседовали. Вначале — о том о сем. Как в настоящих светских гостиных. Фрау Магда разливала кофе. Была она в восхитительном вечернем платье с желтовато-кремовой большой розой возле глубокого выреза на груди. В ушах сверкали бриллиантовые сережки, на пальцах — перстни. На Геббельсе — черный строгий костюм с нарукавной повязкой — свастикой в красном кругу. Костюм подчеркивал некрасивость худого серого лица с застарелыми следами юношеских угрей.

Напротив них в камине, обложенном цветными изразцами, горели брикетики угля, распространяя по гостиной тепло и уют. Иногда хозяин приподнимался и инкрустированными щипцами подкладывал в огонь новые брикеты, беря их из ящичка.

Макс стал забывать, что он ел год, два года назад. Новое положение и высокие гонорары позволяли ему питаться хорошо. Но тут было подано столько, что глаза терялись: сандвичи с лососиной, осетриной, салями, ветчиной, сыром, горячий поджаренный хлеб с черной и кетовой икрой… Впервые в жизни Макс ел черную икру и простодушно признался в этом.

— Русская икра, — с улыбкой подчеркнул Геббельс, отхлебывая кофе из чашки тончайшего викторианского фарфора, украшенного цветочками и порхающими бабочками. — Между прочим, из добываемых человечеством осетровых девяносто процентов приходится на Россию. Представляете, какое богатство идет к нам в руки?!

Черная икра, собственно, и стала поводом для непринужденного, как бы случайного разговора о Советском Союзе, о его народе, о фронтовых впечатлениях. Фрау Магда попросила извинения, сказав, что у нее неотложные дела, ушла, стеля подол платья по мягким цветам ковра.

— Победоносная война, Рихтер, — неисчерпаемо богатая тема, особенно для талантливого художника. Однако, дорогой Рихтер, я велю вам не забывать, что вы не только художник, но и офицер вермахта, вы, Рихтер, еще и — быть может, прежде всего — наш идеологический работник, наш представитель в войсках…

— Я это всегда помню, доктор…

— Верю вам, Рихтер. Генерал Гудериан говорил как-то, что вы храбры, не боитесь огня, охотно беседуете с солдатами на передовой… Кстати, чем вы объясняете пресловутый русский фанатизм? Я хочу откровенности, Рихтер!

— Понимаю, доктор…

Неужели ловушка? Брошенный вверх камень падает назад и может ушибить бросавшего, кинутый вверх человек тоже может возвратиться обратно, но расшибется при этом сам. Не летит ли Макс со своей высоты вниз? Если и не летит еще, то каждое неудачно сказанное слово может ускорить падение. Вполне возможно, что доктор Геббельс играет с ним, как кошка с мышью, что он не столь великодушен к нему, Максу, как казалось. Если он, Макс Рихтер, догадывался об авторстве Ральфа Шмидта, но не сообщил о своих подозрениях властям, то далеко ли он ушел от него, можно ли доверять ему?

Но, может быть, ложная тревога (blinder Alarm)?!

И он, взяв себя в руки, сосредоточился на обдумывании ответов — понятных и убедительных. За время пребывания в частях Гудериана Макс много, очень много увидел и по-своему осмыслил… Сожженные, разрушенные города и селения… Горы трупов… Неистовая храбрость отступающих войск… Бесстрашие и неукротимая ненависть в глазах партизан, идущих на виселицу…

Максу начало казаться, что запущенная доктором Геббельсом пропагандистская машина имеет лишь одну передачу — вперед и в одном направлении. А прямая — кратчайший, но, право, не всегда лучший путь к достижению цели. «Русские дикари», «русский фанатизм», «русское тупое упрямство» — все эти расхожие определения ведомства пропаганды слишком примитивны для объяснения неудач, случившихся с немцами на полях России. Столь же примитивны, как и ссылки на «русскую грязь», на «русское бездорожье». Чего доброго, потом придется ссылаться на «русский мороз», на «русскую зиму». Как будто обороняющиеся меньше страдают от всех этих поганых неурядиц!

Но высказать все это напрямую, право же, весьма рискованно.

— Доктор, — начал Макс, робея от собственной решимости, — мне кажется, обобщенно объяснять все «русским фанатизмом» — ошибочно.

— Интересно!

— Мне кажется, Сталин и его партия проделали нечто очень большое по перековке психологии своего населения.

— Больше, чем мы, Рихтер? — в голосе Геббельса и уязвленность, и насмешка.

— Нет, доктор, я этого, право, не намерен утверждать. Надо ведь учитывать и то, что Советы двадцать четыре года у власти, а не восемь, как партия фюрера…

— Браво, Рихтер! Продолжайте!