И увидел, как навстречу идущим высунулся до пояса капитан Тобидзе. Сложив ладони рупором, он кричал, надрывая легкие:

— Товарищи! Граждане! Остановитесь! Перед вами минное поле! Остановитесь!.. Деутше, ахтунг! Гиер мине! Цурюк!..

Длинно, осатанело застрочил автомат, с Тобидзе сбило фуражку. Он спрыгнул в окоп.

А цепь ольшанцев приостановилась, заметалась, завыли, запричитали женщины, заплакали дети, послышались выкрики. И снова заговорил «шмайсер». Сначала пули пошли веером над головами невольников, а потом полоснули по спинам — женщина и подросток упали.

— Шнель, шнель! Вперед!..

И обезумевшая от ужаса, плачущая цепь двинулась. Позади остались скорчившийся на земле босоногий мальчишка и молодая крестьянка.

И тут — ахнуло. И еще ахнуло. Полоснул по сердцам, по обнаженным нервам детский вопль: «Мама-а-а!»

— Н-на наших минах — н-наши дети… — Калинкин тыкался головой в стенку блиндажа, борясь с рыданиями.

Табаков, бледный, злющий, схватил его, длинного, худого, за плечи, тряхнул, голова у Калинкина безвольно мотнулась.

— Ты кто? Ты где?! Возьми себя в руки! — Выхватил из кобуры пистолет, взмахнул: — За мной! Всем!

…Леся обеими руками поднесла к губам стакан, глотнула остывший чай, поставила обратно. Поворошила пальцами короткие, не просохшие еще волосы, темно-русые брови сдвинула к переносице, и ее бледный высокий лоб перерезала тонкая длинная морщинка. Казалось, девушка пыталась еще что-то вспомнить и досказать, но покачала головой:

— Это все, что я видела да от других слыхала. Як раз наша машина завелась, и мы уехали… Вот записку от товарища подполковника привезла. Ой же ж хороший командир был…

«Был!» Настя судорожно кусала губы, по щекам текли слезы. Родители — когда-то «были». Муж — «был». Теперь вот и дядя… Если б остался жив, то за минувшие три месяца какая-то да пришла бы от него весть.

Сморкались и вздыхали женщины. Усиленно курили мужчины. Айдар, подвернув под себя ногу, сидел прямо на полу возле порога, и смуглые его пальцы мелко-намелко ломали стебелек полыни, выдернутой из веника. И все смотрели на Лесю. В свои семнадцать она казалась женщиной от чужой взрослости и жестокости и в то же время — юной беспомощной девочкой, почти ребенком.

«Я вам за все, за все, фашисты! — грозился Костя. Он и не думал плакать, но от спазм у него ломило в горле, болело за ушами. — И за Ивана Петровича, и за Лесю, и за Армана… За всех!»

— Не ной их косточки на том свете! — тяжело вздохнула тетка Варвара.

— Не каркай! — зыркнул на нее Устим. — Сколь мы били германцев, а им неймется.

— Крута гора забывчива.

— Ужель нельзя было отступить нашим? А?

— Нельзя! Ой же ж нельзя! Як же ж вы не понимаете! — И дуги Лесиных бровей сломались, сердито разошлись в стрелки, губы крепко сжались.

— Каку болячку они знают в этом деле! — загорячился Стахей Силыч. — Одно слово: бабы. Ты, конечно, другой резон, иная песня, ты, Алена, всю беду насквозь прошла.

Устим задумчиво качнул головой:

— Настоящая беда ще тильки распочинается…

Геббельс прошел к окну: над площадью Вильгельма завязывались ранние ноябрьские сумерки. С работы возвращались люди. В основном женщины. Походка у всех быстрая, озабоченная, по сторонам никто не смотрит. Одна, молодая, в шляпке, с горжеткой на плечах, вскинула глаза, кажется, даже шаг убавила, вглядываясь в окна министерства пропаганды.

Ему казалось, что он не ошибся: мимо прошла и взглянула на окна жена художника Рихтера — Хельга. То же матово-белое лицо, те же черные пружинки волос из-под серой шляпки с откинутой вуалеткой…

Старый неисправимый ты волокита, Йозеф! Без страстей нет жизни, нет человека. Страсти пожирают одна другую, и тут важно, чтобы большие не пожирались малыми. Женщины — его, Геббельса, малая страсть.

Хельга Рихтер сама добивалась встречи с ним. И он принял ее здесь, в кабинете. Он был в этом же строгом френче с накладными карманами, при этом же светло-коричневом галстуке. Вначале, пораженный ее светлыми, с черной крапинкой, глазами, прямо и доверительно, скорее даже обожающе смотревшими на него, он плохо вникал в то, что Хельга говорила. Но потом до него дошел смысл ее просьбы. Она просила повлиять на ее брата, пока тот не так далеко, по ее мнению, зашел. Она честная немка, недавно состояла в союзе гитлеровской молодежи, сейчас работает сестрой милосердия в госпитале, отец — активный функционер национал-социалистской партии, муж — художник, которого ценят и фюрер, и он, доктор Геббельс. И ей очень досадно, что брат подпал, как видно, под влияние злейших врагов немецкого народа.

— Почему вы, милая Хельга, решили, что ваш брат сочиняет недозволенные стихи?

— Вначале это подозрение возникло у моего мужа… Я написала Ральфу письмо, просила образумиться. — Хельга открыла бархатный ридикюль, вынула листок бумаги, сложенный вчетверо. — Вот… ответил…

Геббельс пробежал глазами строки письма: «…Все вы там… Повальный психоз! Особенно у женщин и барышень. «Женщины наши — в прошлом Минервы, — если не наци, то Геббельса стервы!»… Извини, сестра, но это так, хотя я и не хочу обобщать…»

— Вы… не очень его наказывайте, доктор. Он еще молод… Это все коммунисты…

— Не беспокойтесь, милая Хельга! — сказал Геббельс мягко, ласково, словно гортань его была гагачьим пухом выстлана. — Я позабочусь… Не беспокойтесь. — А сам недоумевал: как цензура прохлопала такое письмо?

Он проводил ее до двери, поцеловал ручку, отчего Хельга счастливо вспыхнула. В те минуты он, Геббельс, оставшись один, был не менее счастлив. Колоссальная удача! Наконец-то найден этот проклятый стихотворец! Геббельс утрет нос «курощупу» Гиммлеру! Не далее как за день до прихода Хельги на стол Геббельса лег стишок:

О том, чтобы Геббельс его прочитал, позаботился, разумеется, сам Генрих Гиммлер. Нелюбовь меж ними давняя, еще с двадцатых годов. Однажды Геббельс как бы шутя сказал: «Генрих, вы — черная тень нашего движения». Тот не остался в долгу: «Йозеф, есть афоризм: для шума выбирают маленьких людей — барабанщиков».

Сегодня Гиммлер позвонил и сказал, что пасквилянт Ральф Шмидт арестован и доставлен в Берлин. Он — танкист застрявшей под Москвой бронеармады Гейнца Гудериана. Можно посочувствовать полководцу: наличие во время наступления таких солдат, как Шмидт, не делает чести войскам. Кстати, как и афоризм, стихи — дальнобойное и чрезвычайно массированное оружие, от него не уберегут ни блиндажи, ни бетон, ни решетки. Они заучиваются и расходятся с быстротой гриппа. Во время неудач они вызывают в войсках эпидемию пессимизма, что отчасти, видимо, и случилось под Москвой.

О эта большевистская Москва!

Сегодня в полночь — совещание у фюрера. Из-за Москвы. Из-за не взятой немецкими войсками Москвы. Козлами отпущения будут, разумеется, генералы. У фюрера их ждет грандиозный Ausputzer (головомойка). Верховное руководство рейха понимает, что на восточном фронте не добиться решающих успехов до тех пор, пока не будет взята Москва. У русских она — вдохновляющий и организующий центр борьбы. Во время летнего наступления прорваться к ней с ходу, к сожалению, не удалось, пришлось перейти к обороне. Фюрер, разумеется, был крайне раздосадован и приказал вновь готовить решающую операцию по захвату советской столицы.

В течение месяца шло интенсивное накопление наступательных сил. На московское направление было стянуто около половины войск и боевой техники, имевшихся у фюрера на всем германо-советском фронте. Тут сосредоточили свыше семидесяти дивизий, причем двадцать две из них — танковые и моторизованные. Геринг выделил в помощь наземным войскам почти тысячу самолетов. Чудовищной силы кулак!