— Эту и заманивать не надо, — осклабился Манилан. — Ей идти некуда — разве что на панель. Ни рупии в кошельке, ни адреса, ни родни. Да еще, видите, ребенок на руках.
Ганге показалось, что она, как белка, попалась в расставленные умелыми руками силки. Еще и суток не прошло после Аллахабадских несчастий, а ее уже подстерегло новое.
— О, боги! — заплакала она, бросаясь на колени перед хозяйкой дома. — Отпустите меня отсюда, я не знала, куда иду! Вы же женщина, пожалейте меня! Я ничего плохого не сделала и не хочу жить в таком месте, где покупают девушек. У меня ребенок, я везу его к отцу! Я не хочу становиться проституткой!
Нима брезгливо оторвала от себя руки Ганги.
— Да что ты себе вообразила, дуреха? Это не публичный дом! — закричала она. — И я никого не держу насильно. Здесь живут артистки, зарабатывающие себе на жизнь пением и танцами, а не продажей своего тела. Здесь мужчины отдыхают душой, поняла? Если тебе что-то не нравится — уходи, дорога открыта!
Услышав, что ее не удерживают, Ганга вскочила на ноги и бросилась к выходу, но Манилан преградил ей путь.
— Ну-ка погоди минутку, — сказал он. — Скажи-ка мне, куда ты идешь? И чем собираешься кормить Рао, когда он проснется?
— Не знаю, но, может быть, мне кто-нибудь кинет черствую корку, — ответила Ганга. — Только бы мне добраться до Калькутты, а там…
— А там ты умрешь ничуть не хуже, чем здесь, — продолжил ее фразу старик. — В Бенаресе сотни тысяч человек мечтают получить эту черствую корку, о которой ты толкуешь! Ты что же, сумеешь вырвать ее у другого? Или надеешься уберечь Рао от болезней и грязи улиц, на жаре, без еды и чистой воды? Давай, иди, убей сына — по-другому и назвать нельзя твое решение оставить этот дом, где тебе не предлагают ничего дурного, и уйти на лицу.
— Но и здесь я тоже пропаду, — заплакала Ганга, понимая, что в словах Манилана есть правда.
— Чепуха! Здесь ты прекрасно заработаешь, кое-чему научишься и, накопив денег, отправишься дальше, к своему ненаглядному мужу, или кем он там тебе приходится, — Манилан приобнял ее и осторожно повел прочь от выхода. — Чтобы поднять на ноги и вырастить ребенка, надо создать ему условия. А для этого нужны деньги.
— Так что, ты остаешься? — спросила хозяйка, дождавшись, пока слезы Ганги высохнут.
Та молчала, не поднимая глаз. Хозяйка посмотрела на ее вздрагивающие ресницы и усмехнулась.
— Акка! — позвала она служанку. — Приготовь наверху комнату для Ганги. Теперь она будет жить с нами.
— Да, госпожа, — откликнулась та и, взяв у Ганги малыша, пошла с ним наверх.
Ганга доплелась за ней, проклиная свою судьбу, не дающую даже коротких передышек между испытаниями.
Однако она ошибалась — передышка все же состоялась. Дни, последовавшие за ее приходом в этот дом, оказались спокойными и даже приятными. Ей предоставили комнату, обставленную с роскошью, с которой она никогда не встречалась в жизни: ковры, серебряные безделушки, дорогая посуда, накрахмаленное и украшенное кружевами белье. Ее лохмотья выбросили, а взамен принесли два шелковых сари — золотистое и голубое. Ганга, хоть и была расстроена, все же получила огромное наслаждение от купания в выложенном мраморными плитами бассейне с теплой водой. Ей дали кусок необыкновенно пахнущего мыла и розовое пушистое полотенце, а для Рао приготовили чудесные новенькие пеленки в цветочек и даже беленький чепчик, в котором он стал таким хорошеньким, что Ганга опять расплакалась — на этот раз от умиления.
Она не смогла отказать себе в удовольствии повертеться у зеркала в своих обновках и перепробовать все, что стояло на туалетном столике — понюхать духи, попудриться воздушной рисовой пудрой, намазать лицо и шею каким-то освежающим кремом, по цвету напоминающим деревенское масло. Все это было приятно и не внушало опасений. Ее вкусно накормили, а сыну принесли никогда не виданные ею специальные детские бутылочки с теплым молоком, которое он с радостью высосал, после чего крепко и надолго уснул в тихой и прохладной комнате, прижавшись к матери. Ганга тоже погрузилась в сон, как только закрыла глаза.
На другой день к ней пришли знакомиться девушки, жившие в соседних комнатах. Все они были на редкость хороши собой, стройны и, как выяснилось, умели петь, танцевать и играть на нескольких музыкальных инструментах. Они удивлялись красоте и, главное, цвету глаз новенькой и давали ей множество советов относительно того, как вести себя в доме госпожи Нимы. По их словам, хозяйка отличалась добрым нравом и терпеливостью к своим подопечным. Сама она прославилась в свое время исполнением танцевальных номеров и отличным голосом и теперь учила девушек тому, что знала и умела, да еще нанимала им педагогов, так что здесь, если есть талант и желание учиться, можно стать настоящей музыкантшей.
Ганга пыталась осторожно выведать у них, не приходится ли им выполнять какие-либо пожелания гостей, помимо пения и танцев, но у нее ничего не выходило — девушки сразу же замыкались в себе, становились неразговорчивыми и не давали прямых ответов на вопросы. Приходилось только догадываться о том, почему они так сдержанны, едва только речь заходила об «особых услугах» — ведь если все обстоит благополучно, им легко успокоить испуганную новенькую.
Рао сразу стал общим любимцем, и теперь Ганга не без труда отнимала его у многочисленных нянек, не спускавших малыша с рук к баловавших его. Даже сама хозяйка частенько поднималась наверх, чтобы поиграть с мальчиком и принести ему какой-нибудь подарок — пластмассовую погремушку, фруктовый сок или новую рубашечку. Он быстро привык ко всеобщему вниманию и принимал его с достоинством маленького принца, чем очень веселил свою маму.
У Ганги появились учителя — старичок Санджей, обучавший ее игре на флейте тхумри, энергичная женщина средних лет — Кавери, преподававшая танец, и тучный маленький человечек с необыкновенно выразительным тенором — Рани. Последний, впрочем, подтвердил слова Манилана о том, что Ганге не нужно брать уроки пения — у нее природная постановка голоса. Но он с удовольствием учил ее артистическим приемам, которые были ей совершенно незнакомы, и, кстати, показал, как обозначаются на письме ноты. Ганга очень быстро овладела искусством читать и воспроизводить их голосом к немалому удивлению педагога. Пораженный ее успехами, он заодно выучил ее и алфавиту, хотя это совсем не входило в его обязанности. Через два месяца Ганга уже сносно прочитывала газетный шрифт, а детскую книжку, подаренную сыну хозяйкой дома, читала почти что виртуозно.
Игра на тхумри тоже не представляла для нее трудностей и доставляла массу удовольствия. Хуже было с танцем. Катхак, вид танца, наиболее распространенный в Бенаресе, отличался строгостью форм. Именно это и мешало Ганге — она привыкла танцевать так, как хочется, не заботясь о ритуальном значении каждого движения и их последовательности. Учительница сердилась, считая любую допущенную Гангой вольность оскорблением катхаку. Ученица не желала подчиняться и втискивать свой танец в строгие рамки, которые казались ей слишком тесными для самовыражения. Они ссорились, пока не вмешивалась хозяйка. Она посмотрела на то, как Ганга танцует, и велела Кавери оставить ее в покое и только показывать новые па, не диктуя рисунок танца.
— Ее манера — редкость для Бенареса, — объяснила она свое решение. — Пусть танцует, как умеет — тем больше интереса это вызовет у гостей.
Гости! Когда-Нибудь ей придется выйти к ним, как это каждый вечер делали ее соседки, и развлекать их своим пением.
Ганга страшно боялась этого дня. Кто знает, что ей предстоит выдержать там, внизу, в зале для приемов. Не очень-то верилось, что этот дом существует на деньги, которые дарят хозяйке и девушкам богатые посетители только за то, чтобы их слух услаждали пением, а взор — танцами. Она уже знала, как это, когда к тебе тянутся липкие от пота руки, жадным огнем горят налитые кровью глаза… Никакое богатство, никакая спокойная, сытая и удобная жизнь не стоят того, чтобы все это пережить. Но как уберечься от вышедшего на охоту зла, которое идет по твоим следам и дышит в затылок, обжигая смрадом? Что ждет ее в тот вечер, когда, перечисляя тех, кто пойдет сегодня к гостям, хозяйка среди прочих назовет и ее имя?