Ганга еще шла по вагону, когда поезд тронулся с места и, быстро набирая скорость, помчался прочь от Аллахабада, где она пережила столько ужасных приключений. Ганга устроилась у окна, положила рядом ребенка и закрыла глаза, надеясь спокойно поспать, но вторая пассажирка, несмотря на совершенно свободный вагон, выбрала для себя местечко рядом с нею и, расположившись на соседней полке, принялась тараторить без умолку. Ганга едва понимала то, о чем она толкует, — так хотелось спать, но сказать об этом она стеснялась, а женщина не желала ничего замечать. Она ехала из тех же примерно мест, что и Ганга: специально взбиралась на Гималаи, чтобы испить святой воды из истоков, и сейчас везла своей сестре в Бенарес кувшин с гангой. Ей казалось, что такое лечение отогнало от нее болезнь, и она долго и подробно описывала соседке, как именно страдала раньше и какие улучшения наступили теперь.

Вагон так раскалился за день, что даже ночь нисколько не смогла остудить его. Духота вокруг царила такая, что Ганге начало казаться, что она сейчас потеряет сознание. Горячим было все вокруг — стены, полки, решетки на окнах. Стекол в вагоне не предусматривалось — и смешанная с сажей и мелким песком дорожная пыль летела внутрь, оседая на лицах, руках, взмокшем теле. Ганга прятала от нее малыша, как могла: укрывала его своим платком, сдувала пыльные хлопья с нежных щечек. Вентиляторы, установленные под потолком, не работали — кто же станет включать их в вагоне для бедных?

В горле у Ганги пересохло, губы стали наждачными, язык распух. Ей невыносимо хотелось пить, но воды было так мало. Она позволила себе только два коротких глоточка, но они не спасли от жажды. Ребенок просыпался и требовал еды. Она совала ему грудь, он жадно сосал, но не переставал кричать. Ганга не могла понять, в чем причина, и решила, что это жара сводит Рао с ума. Но соседка, долго смотревшая на то, как Ганга пытается справиться с крикливым настроением сына, не выдержала, наконец, и сказала:

— Эй, ты что, не понимаешь, что у тебя пропало молоко? Что ты даешь ему грудь — она пуста. Дай хотя бы воды! Вот тебе хлеб, размочи его и заверни в платочек — пусть он сосет хоть это.

Пропало молоко! Еще один удар… Что же теперь будет есть ее мальчик? Ганга надеялась раньше, что уж голод-то ему не грозит, но эта дорога, жара, переживания последних суток подкосили ее здоровье, отобрав молоко — единственное, на что малыш мог всегда рассчитывать.

Она с благодарностью взяла у соседки кусочек лепешки, размочила его и отправила в крошечный ротик сына. Тот зашевелил розовыми деснами, впервые в жизни получив что-то, кроме материнского молока. Распробовав, Рао недовольно скривился — наверное, ему не слишком понравилась такая замена, но выбирать не приходилось, и он, проглотив хлеб, потребовал еще. Наевшись, малыш захотел пить. Ганга поднесла к его губам бутылку, и он с жадностью выхлебал почти всю воду.

Потом малыш заснул успокоенно, а к Ганге сон теперь не шел. Зной обжигал кожу, в висках стучало. Сердце с трудом ворочалось в груди. Время расплавилось и почти не двигалось. «Хоть бы какая-нибудь станция, чтобы только глотнуть воды из крана, — мечтала Ганга. — Я бы выскочила, напилась сама и набрала бутылку для Рао». Но поезд и не думал останавливаться. Он мчался, минуя полустанки и вокзалы маленьких городишек, как будто торопился переморить своих пассажиров, чтобы было легче бежать в Калькутту.

Рао опять открыл глазки и жалобно захныкал, прося пить. Ганга отдала ему последние капли воды, но малышу не хватило. Он начал кричать и сучить ножками, возмущаясь отказом, Ганга уговаривала его, шепча на ушко ласковые слова, но Рао не хотел слушать. Женщина беспомощно огляделась вокруг, ища помощи у попутчиков.

Слепой, устроившийся за перегородкой, крикнул оттуда:

— Ничего, милая, потерпи немножко, через полчаса будет остановка.

— Да как же ей выдержать полчаса?! — возмутилась соседка. — Мальчик сейчас пить хочет, ему про полчаса не втолкуешь!

— А ты бы, старая ведьма, взяла да дала бы ребенку своей святой водицы из Ганга, а? — насмешливо отозвался старик. — Вот и вышло бы богоугодное дело.

Ганга с надеждой посмотрела на женщину — а вдруг и вправду даст ее малышу глоточек воды. Но та испуганно прижала к груди свой кувшин.

— Да как можно такое говорить? — рассердилась соседка. — Своим бы добром распоряжался, а то все вы щедрые за чужой счет. Я за гангой в горы лазала, думала не дойду. Сестре везу — она на смертном одре лежит. А с ребенком ничего за полчаса не случится. Пусть поплачет немного — легкие развивает. А на станции она его напоит.

Сердито сопя, женщина отвернулась к стене, не выпуская из рук своей драгоценности. Ганга склонилась над малышом и, не зная, как унять его плач, запела старинную песню, которую слышала еще в детстве.

пела Ганга, глотая слезы. Голос ее звенел в грязном вагоне чистотой горного ручья. Он завораживал, заставляя забыть обо всем и только слушать, слушать трогательно-нежные переливы в страхе, что это наслаждение когда-нибудь кончится.

Соседка затаила дыхание, слепец встал и пришел в их купе, как будто надеялся разглядеть своими невидящими глазами ту, что дарила своим пением счастье. И даже Рао, самый неблагодарный из слушателей, прекратил кричать и с удивлением глядел на мать своими круглыми глазками.

Наконец поезд сжалился над Гангой, и стал тормозить у какой-то небольшой станции. Ганга выглянула в окно — всюду царил мрак. Где-то впереди виднелся покосившийся домишко, очевидно, заменявший вокзал, он был едва освещен висевшей под крышей карбидной лампой. Перрона не было видно — вероятно, его здесь вообще не существовало. В соседних вагонах кричали проводники, запрещая пассажирам выходить — не известно, сколько продлится вынужденная остановка поезда на этом полустанке. Однако что-то неудержимо влекло Гангу наружу, во тьму, какой-то знакомый и манящий звук. А, это где-то бежала из крана вода! Какое счастье! Ганга схватила свою бутылку в одну руку, Рао — в другую и бросилась в тамбур.

— Эй, ребенка здесь оставь, — предложила соседка. — Я присмотрю.

Ганга секунду колебалась, но все-таки не решилась даже на минуту доверить кому бы то ни было свое сокровище. Она прижала Рао к себе и спрыгнула на землю.

Скорее, скорее, туда, где журчит, течет, булькает вода! Неважно какая, только бы пить, пить ее, пить без конца…

Какой-то животный инстинкт привел ее во мраке к будке, из стены которой торчал сломанный кран. Ганга пила, захлебывалась водой, поила ребенка, мочила его головку, ручки, наполнила бутылку, снова пила…

Поезд тронулся без гудка. Когда Ганга обернулась, расслышав стук колес, он уже набрал скорость.

— Подождите, куда же вы? — тоненько вскрикнула Ганга, поднимаясь.

Она побежала за вагонами, держа в руках малыша и драгоценную бутылку. Ей казалось, что поезд должен остановиться, подобрать ее, иначе как же она доберется до Калькутты? Что станется с ней на этом темном полустанке? Неужели машинист не понимает, на что обрекает ее, бросая здесь?

Но поезд убегал от нее, равнодушный и торопливый, не желая знать о юной женщине с маленьким ребенком на руках, бегущей за ним по шпалам. Она не отставала, и, чтобы доказать ей бессмысленность ее усилий, он резко прибавил скорость и рванулся вперед. Через минуту красные огни хвостового вагона скрылись из виду.

Ганга стояла и плакала, роняя слезы на грудь удивленному малышу.

— Адрес, там остался адрес твоего папы, — объяснила она ему причину своих слез. — Теперь мы его не найдем.