Андрей Платонович выбрал «руссо-балтик» модели С-24/40. На шасси поставили специальный кузов «торпедо-родстер» с брезентовым тентом. Лобового стекла не было. Нагель боялся уменьшения видимости из-за намерзания льда, да и вообще лобовые стекла как таковые в те времена являлись необязательной принадлежностью автомобиля. Шофер сидел в авиаторских очках, а под известный уже параплюй надевали «барана», или, говоря попросту, тулуп. («Баран» в кругу других автомобильных терминов, коротких и точных, как-то лучше воспринимался по своему звучанию.) Вместо стекла Андрей Платонович заказал брезентовую шторку с целлулоидным окошком. Шторку в любое время при желании можно было поднять и закрепить между щитком приборов и дугой тента.
С самого начала все складывалось неудачно, да и как иначе: старт дали 13-го числа! День выдался вьюжный. С ночи морозило до 30-ти. Утром спало, термометр показывал минус 22 градуса. Провожающие прятали лица в воротники. У фотографа закоченели пальцы. Нагель и его напарник Михайлов, с которым они собирались вести автомобиль поочередно, заняли свои места. Тент был опущен. На капоте, подставив ветру вислое пузо, сидел бог Билликен, костяная фигурка, на которую никто, кроме разве посвященных, не обратил внимания. «Руссо-балтик», газанув на месте, тронулся с белого, заснеженного Литейного прямо на Монте-Карло. Было ровно 8 утра. Снежно и пасмурно.
После первой ночевки под Псковом машина попала в буран. Вторая неудача! Первую Нагель скрыл. Оказывается, еще в Петербурге, заводя мотор, Михайлов заводной рукояткой сломал руку. Ему наложили лубок, но Дмитрий Дмитриевич ничего не заметил. Михайлов сел в машину молодцом. Разве что бледней обычного, ну да это от волнения, решили.
Тот январский буран под Псковом превратил весь белый свет в снежное крошево. Ни солнца, ни дороги. Снег залеплял глаза. Ветер валил с ног. Они стояли вдвоем, насквозь продрогшие у крыла своей машины, ждали чуда. На что еще можно было надеяться? Мотор работал на малых оборотах, чтоб не застыл. Вдруг из снега возле самой машины вылезла заиндевелая лошадиная морда. На них наткнулся обоз. Это мужички возвращались из города в деревню. Сугробы на шапках, на плечах, под носом сосульки.
— Ой, — завопил первый возница. — Кто такие? Иван! Самойла!
Выяснилось, что мужики тоже не видели пути, давно побросали вожжи, доверились лошадям. Ничего другого не оставалось, тронулись за тем обозом и проехали 90 верст на первой передаче! В радиаторе кипела вода. И пар валил, как из трактирного шестиведерного самовара.
Дмитрий Дмитриевич если и не называл всю эту затею с Монте-Карло авантюрой, то только из уважения к Нагелю. Другие, не менее драматические события разворачивались на его глазах. Он ездил в столицу в министерство торговли и промышленности. «Видите ли, — говорил ему важный чиновник с Владимиром на сухой шее, — мы не можем поставить вопрос о предоставлении вам заказов или вспомоществовании от казны. — Доверительно наклонялся, дышал в ухо. — А что касаемо таможенных тарифов, то мой вам совет: и не заикайтесь! Это отчень ба-а-льшая политика, молодой ч-че-ловек». И все-таки написали бумагу на имя председателя совета министров графа Коковцова. Ходили слухи, что тот где-то когда-то приватно настаивал-таки на развитии отечественного автостроения и даже назвал кого-то сомневающегося ретроградом. А вдруг? Утопающий хватается за соломинку. Он переписывал ту бумагу раз десять. Никак не меньше! Хотелось, чтоб убедительно звучало и чтоб коротко получилось, ведь министры, как известно, докладные свыше скольких-то там страниц, двух или трех, никогда не читают. Решалась судьба не автомобиля, но страны, он так считал, и это заставляло действовать. «…Гораздо выгоднее ввозить в Россию готовые автомобили, чем изготовлять их у нас… — писал он. — Несмотря на все усилия поставить автомобильное производство в масштабе, отвечающем положению единственного в многомиллионном государстве автомобильного завода, сделать это до сих пор не удалось…»
Бумага пошла по инстанциям, а в Ригу тем временем приехал Сухомлинов. Адъютанты, помощники, надраенные сапоги, шпоры, аксельбанты… «Сми…и…рна! Равнение напра…»
Накануне стало известно, что в модельной мастерской недовольство. Могут возникнуть беспорядки, и Бондарев лично решил посмотреть, что и как там у модельщиков, чтоб гром не грянул над головой министра, от которого так много зависело. Этого только не хватало!
Он прошел вдоль длинного ряда верстаков. Поговорил со старшим мастером.
— Неспокойно у нас, — твердил тот, почтительно прикрывая рот ладонью. — И зачинщики есть. Да вот, извольте взглянуть, — столяр Смирнов.
— Что требуют?
— Смешно сказать. Восьмичасового рабочего дня и… политических свобод.
— Это не от меня зависит. Увы.
— Да вот он, — еще раз кивнул мастер.
Бондарев увидел сухого человека в синей залатанной блузе. Стоял острый, угловатый, демонстративно скрестив руки на груди и смотрел на вице-директора горящим, немигающим взглядом. Другие хоть делали вид, что работают, а этот, один за всех, выражал протест.
— Уволим, Дмитрий Дмитриевич, с волчьим билетом…
— Оставьте его, — тихо сказал Бондарев, смущаясь направленного на него взгляда и мучаясь неразрешимым вопросом: почему он меня так ненавидит? За что?
Министр соизволил лично осмотреть автоотдел. Осмотрел. Прошел не просто небрежной, а именно ноншалантной походкой по цехам. Делал вид, что слушает даваемые объяснения. Снимал фуражку. Не разворачивая плитка, вытирал лоб. Как промокашку прикладывал. Остался весьма доволен, посулил наградить за старания золотой медалью военного министерства и отбыл, игриво взяв под козырек. «Молодцы, гренадеры!» Кто гренадеры? Почему гренадеры? Пошутил, наверное…
Сторонник технического развития, патриот родной промышленности, Коковцов тем временем отправил военному министру официальное письмо. Разумеется, не сам он его писал, был у него чиновник для особых поручений Семен Антонович, желтая канцелярская особь с цепкими пальцами и всегда бегающими глазами неопределенного сизого цвета.
«Милостивый государь Владимир Александрович, правление акционерного общества Русско-Балтийского вагонного завода возбудило ряд ходатайств, без удовлетворения коих, как объясняет названное правление, не может упрочиться и получить должное развитие установленное названным заводом производство автомобилей. Долгом считаю покорнейше просить Ваше превосходительство не отказать сообщить мне Ваше по существу настоящего вопроса заключение. Прошу Вас, милостивый государь, принять уверения в отличном моем уважении и совершенной преданности.
Коковцов».
В одно прекрасное утро это письмо легло на стол Сухомлинова.
— Любопытно, — сказал Владимир Александрович, теребя седой ус, — нам он каждую копейку считает и от нас же требует…
Дежурному адъютанту велено было немедленно вызвать генерала Эйхгольца, спокойного, рассудительного немца, а также генерала Добровольского, знавшего многие стилистические тонкости в сановной переписке. Оба генерала явились незамедлительно, вытянулись в почтительном отдалении, демонстрируя хорошую выправку и одновременно — всепонимающую, пусть даже чуть усталую светскость.
— Вот, — сказал Владимир Александрович, брезгливо протягивая только что полученное письмо премьера. — Рассмотреть и отписать. Сделайте ему намек, что сам и виноват. Ж… думают! Можете быть свободны, господа.
А те двое, один с поломанной, опухшей рукой, второй с кровавыми от напряжения глазами лезли вперед, чтобы добыть славу своей стране и ее автомобилю. На контрольный пункт в Кенигсберге они пришли вовремя. Минута в минуту.
Получив телеграмму от Нагеля, Отто Валентин не переменился в лице. «Это хорошо…» — только и сказал. Доктор, инженер, он приехал в Россию, зная наперед, что страна эта вроде Турции, но есть еще здесь болота и — как ее, «степ», о! Русские никогда не знали ни недр своих, ни вод, в учении были ленивые, боронились ближним боем и всегда много пили «шнапс», что отчасти объясняется морозами, но очень отчасти, а вообще-то зависит от национального характера. Через год работы на Руссо-Балте Отто Валентин взгляды свои пересмотрел. Как-то сказал: «У вас золотые механики, прекрасные инженеры, хорошие заводы и совершенно отвратительные министры». И сам испугался своей смелости, добропорядочный немец.