Милостивый государь Владимир Александрович возмутился.

— Сколько можно! — сказал он, кидая перо. И еще сказал: — Черт возьми, трах, бах, бах, бах! Пошел он… Потребность, видите ли, у него возникает! Пусть — …! Автомобиль — сегодня автомобиль, завтра о нем забудут. Бензин, гарь, дурь…

Сухомлинов покрутил в воздухе указательным пальцем, написал на полях энергичным почерком: «Потребность, конечно,  в о з н и к а е т,  и надо надеяться, что министерство финансов нам не откажет в кредите на это». Выругался и дописал там же: «В канцелярию».

На этом элегантная переписка двух сановников закончилась, а «руссо-балтик» прибыл в Авиньон.

Там на контрольном пункте Нагель и Михайлов узнали, что капитан фон Эсмарх сидит на хвосте. От усталости они валились с ног и внешне никак не отреагировали на это сообщение. Спортивный комиссар предложил Нагелю глазных капель, тот отказался, попросил тертой моркови. И когда принесли с умилением «ох уж эти автомобилисты», налепил себе на глаза морковный компресс, объяснив, что есть в России такое народное средство.

Спали четыре часа и выехали в ночь, освещая дорогу тремя ацетиленовыми фонарями.

Ветер хлопал брезентовым тентом. Они неслись по пустынным улицам, белым светом зажигая стекла в окнах авиньонских домов. Город спал, только гул их мотора нарушал ночную тишину, но им слышался за спиной ритм другого двигателя — 6 цилиндров, 35 тормозных сил, — следом шел эсмарховский «дюркопп», и железный капитан ногой в жесткой краге давил на акселератор.

18

Бесцветная, без запаха, в высшей степени ядовитая окись углерода стекает из выхлопных труб.

Их четыреста миллионов. Много? Мало? Неизвестно, сколько добавится еще. Через год. Через два…

Гудят автомобильные моторы, и в повседневном этом реве, на который уж и внимания никто не обращает, не слышно надсадного человеческого кашля. Человек мчится по дорогам и выхаркивает кровавые свои легкие. Привалившись в обочине, глотает сердечные пилюли, и снова гудящий поток подхватывает его, как перышко, как тополиную пушинку, и он несется, чтобы не потерять времени, догнать, не отстать, успеть…

Когда-то Игорю Кузяеву казалось, что для уменьшения в выхлопе окиси углерода достаточно придумать какое-то более эффективное приспособление для смеси бензин-воздух. Но все, что способствует уменьшению окиси углерода, влечет за собой увеличение выброса окислов азота, а это тоже не мармелад. Он упрямо поджимает губы, и в глазах его строгость. Выбора нет.

Я ему про Витасика рассказываю. Он слушает, кивает головой.

Проблема чистого выхлопа завернулась в неразрешимое кольцо, и неизвестно еще, не знаем мы, какие потребуются для решения компромиссы.

Испытатель Манучер Иноземцев считает, что надо сажать сады. Чтоб деревья стояли по обочинам всех дорог, общесоюзного, республиканского, — областного значения. Чтобы чистый воздух шел со всех сторон в открытые окна. Озон. К тому же это и эстетически очень симпатично, когда кругом деревья.

Игорь понимает, не так все просто: деревья кислорода не добавляют. За всю свою долгую жизнь любое земное произрастание, и дерево тоже, дает столько кислорода, сколько потом потребует на свою кремацию. Гореть ли оно будет в печке, в костре или гнить под грудой прошлогодних листьев. Баланс точный. Умирающая древесина пожирает весь тот кислород, который дает живая. Зеленый друг не такой уж бескорыстный добряк.

Человечество живет в долг. Человек транжирит то, что природа создавала тысячелетиями, складывая молекулу к молекуле, песчинку к песчинке, как монетку к монетке. Всегда ли мы помним об этом?.. Когда Станислав Антонович, консультант по топливу, говорил, что за последние сто лет человечество в рьяном инженерном восторге сожгло больше кислорода, чем предки наши и предки наших предков — за миллион, то ведь ужас не сжал моего сердца. Ну и что? Костры жгли, факелы палили, сжигали города и еретиков сжигали, и все это как вздох один. То ли дело четыреста миллионов выхлопных труб!

Однажды инженер Яковлев проснулся ночью. Над Апрелевкой низко пролетал самолет. «Ты что?» — спросила жена. «Ты знаешь, — сказал он, — самолет выжигает за собой целый тоннель, в котором нет кислорода. А сколько сейчас летит самолетов, если на целый мир взгляд кинуть… Над нами весь воздушный океан, как муравейник, изъеден ходами. Один над одним… Влево, вправо… И вот как рухнет все…» — «Спи», — сказала жена, отворачиваясь. Но он не спал. Была весна. Таяли сосульки, и капли стучали по железному карнизу за окном. А потом вдруг с тихим шуршаньем медленно отвалился снежный козырек с наличника и рассыпался с мокрым хрустом. «Вот так», — сказал Яковлев и заплакал. — Он тревогу почувствовал, а я живу себе — и ничего.

Как-то одна знакомая сказала Игорю: «Тебе многое дано, Игорек, но ты ничего не свершишь. В тебе нет упорства». Это было на катке. На Патриарших прудах. Игорь писал ей стихи.

И вот через много лет в автобусе по пути на завод к отцу однажды ему нестерпимо захотелось стать лауреатом Государственной премии, чтоб в газетах был помещен его портрет и чтоб она увидела его и прочитала о нем. Девочка с косичками, торчащими из-под вязаного капора, а не та усталая женщина в белом халате под пальто, которую он встретил в метро в подземном переходе в толчее. И узнал. И она его узнала. И не поздоровались они. Ему не нужна была эта встреча. И ей не нужна. Но он помнил… Каток на Патриарших. Снег под фонарями. Музыка из двух динамиков над зеленой раздевалкой. Бодрая лирика тех лет. Бодрые песни. «Ходили мы походами в далекие края…» И горькую обиду за те слова он не забыл, помнил. «Разве во мне нет упорства? Во мне есть упорство! Я докажу!» Ничего не кончилось! Звенят коньки, ветер обжигает щеки, гремит музыка. Наверху проносятся машины, горят фонари, искрит трамвай… И рядом, не где-то за тридевять земель, в Москве же, горит в ночи окнами своих корпусов Московский автомобильный. В газетах печатают трудовые рапорты автозаводцев, Игорь помнит колонну новых машин в день празднования 800-летия Москвы и как они с отцом ходили на просмотр нового кинофильма «Сказание о земле сибирской» во Дворец культуры ЗИСа помнит. Он хотел работать на этом заводе, как отец, но не знал, есть ли у него упорство или нет. И зачем он узнал про Яковлева? Вот у кого было упорство! Работал человек.

Автобус, гремя изношенной трансмиссией, выворачивал на Автозаводскую. Игорь стоял на задней площадке, одной рукой держался за поручень, в другой — раскрытая газета, и надо было, чтоб на первой странице в газете был его портрет. Его фотография.

Мы все мечтаем о славе. Наверное, все. Мечтаем, не думая, что победа требует всего тебя, твоей судьбы, твоей жизни. Все придет, ты добьешься, но не будет уже главных действующих лиц. И доказывать будет некому — вот он я какой! Время… Ты забыл о девочке, в которую был влюблен. Ты сам от нее отказался. Отступил. Но иногда — теперь уже реже — тебе еще кажется, она узнает, крикнет: «Мама, смотри, Игорь!» — и будет читать о тебе, забравшись с ногами на диван, та девочка, и жалеть о своих жестоких словах. Пусть все начнется снова? Я остановлю время! Я, я, я… Для нее. Из-за тех ее слов. Из-за музыки на катке. Снега под фонарями. И мчащихся мимо цветных теней…

— Вы сходите на следующей? — спросили.

— Следующая?

— Первая проходная.

— Да, конечно, схожу… — сказал он.

Был холодный январский день. Дворник Федулков колол дрова, чертыхался.

В тот день поездок не предвиделось. Петр Платонович спустил из радиатора воду, смешанную со спиртом. Подошел к Федулкову, предложил:

— Давай топор. Поразмахнусь хоть… Значительное понижение температуры.

— Не, — сказал дворник, вцепившись в топорище, — вам нельзя. Вы шофер, науки учили, мы понимаем…

— Ты чего «завыкал»? Я не генерал.

— Еще, может быть, и будете, Петр Платоныч. Генерал не генерал, а, говорят, царя полковник возит.