Только вошли, в ноги бросился лохматый пес, завилял хвостом. «Азор! Азор, ко мне…» — послышался приятный женский голос, отворилась дверь, и в прихожую вошла Екатерина Викторовна Сухомлинова, молодая женщина, свежая, ловкая. Смотрела строго и весело.
— Мы рады вам, Георгий Николаевич.
Помнит, ласточка! Помнит! Лицо Яковлева расплылось в улыбке.
— Цветете, красавица моя, цветете, — целуя руки, басил он. — Рекомендую, мой дорогой друг, Дмитрий Дмитриевич Бондарев, вице-директор Руссо-Балта. Будущий. Вчера из Риги прикатили. На вас взглянуть, себя показать.
Появился Сухомлинов. Он был по-домашнему. Мягкая венгерка, седые усы вразлет, волосы начесаны на лоб в продуманном беспорядке, скрывающем лысину. Глаза — бесовские, шальные.
— А, Георгий Николаевич… С добрым зажиганием!
— С добрым, господин министр!
Сухомлинов надул пунцовые губы.
— Этот мой путь от Владимира Александровича, с вашего позволения, до господина министра не дает права старым друзьям офицьяльничать! Мы не на смотру. Ать, два! Или в военном ведомстве решились служить? Вольноопределяющимся впору. Прекрасно смотритесь. Не правда ли, Катенька?
Сухомлинов сгреб Яковлева в охапку, прижал к широкой груди, расшитой бранденбурами. Расцеловались.
Кажется, к тому времени брак Сухомлинова с Екатериной Викторовной был признан юридически. Там вышла какая-то длинная, очень путаная история. Бондарев слышал, будто шестидесятилетний Сухомлинов увел Катеньку от молодого мужа. Киевского помещика. Красавца, гулены. Грянул скандал. Муж отказался давать развод. Его упекли в сумасшедший дом, до того дошло, продержали на цепи сколько-то, а затем представили в суд документ, что застала Катенька своего нервного за прелюбодеянием с гувернанткой-француженкой. Француженка… Гувернантка… Это сыграло свою роль. Брак расторгли. Но та девица, гувернантка, к тому времени уже уехавшая домой, прислала из Парижа в министерство юстиции официальную бумагу с гербом французской республики и сургучной печатью, утверждающую, что она… невинна. Все это попало в газеты, но не имело никакого значения. Владимир Александрович любил и, вне сомнения, был любим.
Противник огневой тактики, любитель удовольствий, как говорили о новом министре, знал о плачевном положении автоотдела Руссо-Балта, а может, и не знал, но догадывался. По крайней мере, жалобы Георгия Николаевича он принял с полным пониманием. Слушал, кивал седой головой, не перебивал.
— Надо создать мнение в обществе! Надо привлечь все возможные средства! И если военное министерство в вашем лице даст заказ…
— Заказов не будет, — мягко остановил Владимир Александрович. — Увы, сие от меня в данный момент не зависит. Нет свободных средств. Все сжирает флот.
— Это какое-то чудовище, — ужаснулась Екатерина Викторовна, показывая полную осведомленность. — Они замыслили строить для Балтики еще девять дредноутов, не считая тех четырех типа «Севастополь», которые уже заложены. Это потребует от казны больше миллиарда! А Извольский[3] заявляет, что флот — весьма важный фактор при решении дипломатических вопросов, и он необходим России вне всякой зависимости от забот по обороне наших берегов (c’est incroyable!)[4]. Надо думать об участии в решении предстоящих мировых вопросов, в которых Россия отсутствовать не может!
— Втолкуйте им, что вся история учит нас: флот играет вспомогательную роль рядом с сухопутной армией! Charmant, n’est-ce-pas?[5]
— Времена меняются. Автомобиль возник. Однако…
— Однако, — Сухомлинов понизил голос, — чего-либо сделать не могу! Совершенно! Я заикнулся на докладе у государя, да, он в тот день как раз был в морской форме. Ваше величество, не след обижать верную вашу армию за счет флота! Так он ответил: «Разрешите уж нам, морякам, самим принимать решения по тем вопросам, которые касаются флота». Я сухопутный генерал, я молчу… Потомки будут считать меня дуралеем. Большим дуралеем. Сатиром и солдафоном. Но что я могу поделать? Это, разумеется, между нами…
— Сатир и солдафон — это плохо. Фи. Предлагаю кентавра: драгунский конь, а сверху — что-нибудь седое и мудрое, — мягко сказала Екатерина Викторовна.
— Прошу прощения. Неудачно пошутил.
— Помилуйте, Владимир Александрович, — весело засмеялась Сухомлинова.
— Да, да, я понимаю, но так уж. Знаете ли, в сердцах…
Так вот они разговаривали о строительстве флота, о мнении потомков, и тем не менее от министра удалось добиться важного решения. В тот же вечер. Он согласился устроить испытательный пробег для определения штабного типа автомобиля, годного к полевой службе, и провести этот пробег под эгидой военного ведомства с участием самых знаменитых автомобильных марок и «руссо-балтиков». «Пусть все увидят качество наших машин, а мы, военные, в свою очередь, широко оповестим общественность о результатах». Затем военный министр, смеясь, сказал, что сейчас покажет нечто занимательное, и повел гостей в библиотеку, где на ломберном столике у каминной ширмы, расписанной золотыми и зелеными павлинами, стоял огромный граммофон знаменитой французской фирмы «Пате».
— Вот это качество, господа! Смотрите, как все сделано! Смотрите, какие ручечки и какая игла, как она крепится, извольте взглянуть… А звук какой! Французский агент[6] уверял меня, что это рядовая модель. Попрошу внимания! Георгий Николаевич, это специально для вас, вот если Руссо-Балт даст подобное качество…
При этих словах министр, изобразив благородную раздосадованность, достал с полки черный диск, до отказа закрутил граммофонную ручку и опустил трубу. «Шоффэр мой милый, как ты хорош… — заревел граммофон. — Твоя машина бросает в дрожь…»
— Ха, ха, ха…
— Господи, до чего дело дошло! Кошмар какой…
— Ну, расшалились, расшалились господа, — строгим голосом говорила Екатерина Викторовна и трепала Азора за ухо. Ее глаза смеялись.
Поздним вечером в гостиничном номере, облачившись в мягкий халат, Георгий Николаевич курил сигару, фантазировал:
— Я не такой уж добрый… Это я вам не просто эдакий куш кидаю. Дело стронется, я автоотдел к своим рукам приберу. Только будет это не отдел, а завод! Настоящий автомобильный завод. По твоей композиции построенный. Завтра к старцу поедем… У него почву позондируем. Выход на самые верха получим… Заинтересуем… Есть некая неравная нулю вероятность.
Бондарев верил и не верил.
За окнами лил дождь. Плыли огни. В промежутках между домами небо отливало аспидно-черной тьмой, блестели мокрые крыши. Внизу в ресторане пел цыганский хор. Дико гремели бубны. Бледные петербургские женщины пили шампанское из высоких бокалов, щурились от яркого света. Жизнь проходила. Жизнь летела по своим каким-то законам. Мимо. Кто-то жил легко, просто. Без лишних забот, по крайней мере. А он ждал своей зеленой стрелы удачи. Когда же мелькнет наконец! Ведь надо, как надо, чтоб хоть раз повезло, а там пойдет. Не может не пойти.
Утром Георгий Николаевич выглядел взволнованно и суетливо.
— Кто такой старец? — спросил Бондарев.
— Много будешь знать — сам скоро состаришься, — буркнул Яковлев и, садясь в автомобиль, кряхтя, приказал шоферу: «На Гороховую!» Только уже когда въехали под арку высокого дома и развернулись у подъезда в полукруглом дворике, разъяснил: — К богатею идем, так не скажу. Денег за ним нет. Но многое может. Ты особо не шуми. Слушай больше. — Георгий Николаевич взглянул в зашторенные окна третьего этажа. — У себя… С богом! Ты, главное, не дрейфь. Ой, грехи наши… Ведь черт его знает, что у него на уме.
Вошли в подъезд. На лестнице с подоконника поднялись два господина и, пряча папироски в ладонь, загородили было дорогу, но, узнав Георгия Николаевича, пропустили. Видимо, был он здесь своим человеком.
В квартире пахло рогожами, кислым вином. В прихожей стоял нераспечатанный ящик, обвязанный веревками. Старец сидел за широким обеденным столом, окруженный гостями, в прокуренной комнате с зашторенными окнами и внушал что-то. Увидев Яковлева, поднял руку: