- Изволили вызывать?

- Изволила. Садись, Виктор. - И замолчала. Трудный разговор предстоял, хорошо, что общественница уже ушла, такой разговор один-на-один вести надо. Вот если бы совсем можно было не говорить об этом, попросить, например, Алешу… Но Волков с Алешей беседовать в прошлый раз отказался. Так и сказал: «Не намерен». Повернулся круто и тотчас ушел. Говорить придется самой, тут ничего не поделаешь.

- Расскажи, Виктор, отчего это девочки на тебя жалуются?

- Какие девочки?

- Муся и Галя.

Губы Волкова искривились в усмешке.

- Девочки… Ха-ха. Говорите, Муся? А мне ее и даром не надо. Отварная свинина без всяких специй. Не в моем вкусе.

Ох, так бы и съездила по этой нахальной роже!.. Люде едва удается сдержаться.

- Я спрашиваю, почему девочки от тебя плачут.

- Такой корове, как эта Муся, поплакать полезно.

И опять гнев поднимается к горлу Люды, не дает выговорить ни слова. Люда не только гневается - она растеряна, не знает, как говорить с Волковым. Волков не отводит от нее пристального, тяжелого своего взгляда. Ему все понятно, его забавляет ее растерянность. И лейтенант милиции розовеет под его наглым взглядом. Тут уже Волков совсем ликует: добился-таки, смутил и ее! Он продолжает в том же тоне.

- Галя, говорите? Эта ничего. Молдавская кухня. С перчиком.

- А ты-то сам - какая кухня?

- Я человек. Потребитель. Какие, собственно, претензии вы можете ко мне предъявить? Я их силой к себе домой привел? Сами прибежали. Можете мамашу спросить. Девочки шоколад любят, а у меня он всегда имеется. Девочки на мотороллере кататься любят, а я не отказываю. В кино охота? Пожалуйста.

- А издевался за что?

- Вот за это самое. Дешевки. И скажите, пожалуйста, малолетних обидел! К вам-то они чего бегают жаловаться? Из детского возраста, вроде бы, давно вышли.

- Ты не вышел.

- Тогда их судить надо за развращение малолетнего. Что же это вы, Людмила Георгиевна, уголовного дела не возбуждаете? Ай-яй-яй, нехорошо. Был бы на моем месте другой, так этим «девочкам» пришлось бы отвечать по всем статьям. А тут - что это я их обижаю. Я, малолетка, взрослых женщин обидел! Нехорошо, Людмила Георгиевна, получается. Необъективно. Некрасиво.

Люда, кажется, ненавидит себя сейчас куда больше, чем Волкова. Бездарь, бездарь, мысленно твердит она, ничего ты не умеешь, не можешь, лейтенант несчастный, не знаешь, как бы скорее закончить этот разговор, избавиться от Волкова.

- С этим вопросом, как я понимаю, мы покончили,- с высокомерной жалостью поглядывая на нее, говорит Волков.- Разрешите узнать, у вас еще имеются ко мне претензии или мне можно удалиться?

- Имеются претензии. За что ты отца избил?

- И опять же бедный ребенок виноват! Вы моего папашу знаете, не скажешь, чтобы хилым был. Может, это он меня избил, а? Может, под этой курткой кровоподтеки от глаз людских схоронены, а я папашу жалею, не хочу его в тюрьму сажать - пусть живет!

- Не паясничай. Ты избил отца, и обещаю - это тебе так не пройдет. На этот раз наказания не миновать.

- Ай-яй-яй, государство будет кормить задаром такого вредного типа, как Виктор Волков. Или вы надеетесь, что Волков будет там вкалывать? Не тешьте себя иллюзиями, Людмила Георгиевна, не ставьте себя перед людьми в такое неприятное положение. Вот вы и разволновались, не надо. Берегите свое драгоценное здоровье, стоит ли его на Волкова тратить! А я вам скажу по секрету, что дела тут никакого не слепишь, папаша землю есть будет, а докажет, что я его пальцем не тронул. И вы сами знаете, что именно так будет, зачем же зря нервы себе трепать?..

В комнату робко вошел паренек лет тринадцати, поздоровался вежливо, спросил:

- Вы меня вызывали?.. Мне обождать?

- Нет, Боря, мы уже кончили. Садись поближе.

- Следовательно, я могу избавить вас от своего присутствия?-с усмешкой спросил Волков.

- Да, уходи.

- До свиданья, Людмила Георгиевна, очень советую беречь здоровье, а то нервишки у вас уже не того…

Наконец он ушел, дверь аккуратно и бесшумно, прикрыл за собой. Люда сидела, откинувшись на спинку стула, закрыв глаза. Ей необходимо было отдохнуть. Боря Якименко терпеливо ждал, когда она вспомнит о нем.

Якименко был тихий, сговорчивый мальчик, даже добрый, даже услужливый. Но было с ним Люде, пожалуй, не легче, чем с Волковым. По-иному, правда, трудно. Не ходит в школу, вещи из дома выносит, продает. Понимает, что так нельзя, даже, кажется, переживает каждый свой проступок, чуть ли не со слезами на глазах клянется, что больше не повторит этого,- и все повторяется, словно никакого разговора не было вовсе…

- Ну, Боря… что ты мне скажешь?- устало спросила Люда.

Паренек опустил голову, потер пальцами тонкую кожу лба. Сказал тихо:

- Опять в школу не ходил…

- Значит, слово твое честное ничего не стоит, звук пустой?

- Мне так не хочется расстраивать вас, Людмила Георгиевна, что, если бы я только мог, я бы ни одного дня не пропустил. Я уже в тот раз дал себе зарок: пропущу школу - выброшу часы в дворовый туалет.

Он посмотрел на свою руку и Люда посмотрела - часы были на месте.

- Не хватило духу выбросить…

- Давай говорить начистоту, Боря. Ты когда-то заверил меня, что, если бы жил с отцом, был бы другим человеком. Поехал к отцу и вот - вернулся. Что же, здесь тебе лучше?

Боря усердно растирал пальцами лоб.

- Не лучше, конечно. Москва, такой город!.. Я бы всю жизнь там хотел прожить. Но понимаете, там просто кет для меня места…

- Квартира двухкомнатная ведь?

- Да, две комнаты. Но там, понимаете, отец, его жена и Ральф, пес большой. И все очень чисто как-то, даже сесть некуда. Знакомых ребят нет, в школе никто меня не знает…

- Вот и хорошо, что не знает, мог показать себя с лучшей стороны.

- Не получилось как-то. Они по знаниям будто на два класса меня старше. Что сиди на уроке, что не сиди - все одно. Ни на один вопрос ответить не мог, просто стыдно. И перестал ходить.

- Я тебе уже предлагала, Боря: наши ребята тебя подтянут, помогут по всем предметам.

- Спасибо.

- Что же «спасибо», когда ты ни разу не пришел!

Якименко еще ниже пригнул голову.

- Боря!

- А?..

- Ты будешь приходить заниматься?

- Буду, Людмила Георгиевна. Мне самому хотелось бы догнать класс.

- Завтра пойдешь в школу, после уроков поешь и сразу к нам. Договорились?

- Да, Людмила Георгиевна.

- Я ребят вызову, специально придут. Не подведешь?

- Ну, что вы. В три часа буду у вас.

- Будь человеком, Борис. Сдержи слово.

- Честное слово, Людмила Георгиевна. Ровно в три я буду у вас, честное слово…

Он ушел, а Люда подумала, что он опять обманет, как всегда обманывал, бескостный, бесхребетный какой-то паренек, и непонятно, как ему помочь хребет обрести.

Пришел Алеша, а вслед за ним толстая краснолицая женщина и с ней щуплый мальчишка в разорванной телогрейке.

- За что меня оштрафовали?-закричала женщина.- За что, я вас спрашиваю?

- За то, что сына безнадзорным оставляете.

- А что он такое сделал, не убил же! Подумаешь, бутылку с карбидом бросил!

Ее сын сосредоточенно ковырял в носу. Он-то хорошо понимал, за что оштрафовали мать.

- Человек ранен, пальто в клочья, брюк как не было,- сказал Алеша,- а вы все еще не понимаете, за что вас оштрафовали.

Женщина не унималась, и Алеша увел ее в другую комнату. Он всегда старался освободить Люду от подобных скандальных баб. И, как ни странно, женщина угомонилась. Вышла молча, молча дала подзатыльник сыну, вытолкала его из комнаты и даже «до свиданья» буркнула…

А Люда принялась звонить Галине Федоровне. Необходимо было посоветоваться, как быть с Волковым, что делать с Борей Якименко. Никак не могла дозвониться, телефон ее, как обычно, был занят.

18

Впервые Люда увидела Галину Федоровну в школе. Статная женщина в милицейской форме рассказывала о детской комнате, приглашала ребят. Женщина была похожа на Людину маму, такая же смуглая, чернобровая, правильные, резковатые черты лица, тугие косы уложены на затылке. Люда подумала, что Галина Федоровна, наверное, особенно похожа на маму, когда спит, а мама никогда не бывает такой оживленной, светящейся изнутри. Голос у ,Галины Федоровны был низкий, по-песенному глубокий и сочный. Мать говорила негромко, четко и сухо, словно отдавала приказания вполголоса. Галина Федоровна улыбалась редко, но если уж улыбалась, лицо ее неожиданно как-то распахивалось, впускало в себя, что ли, и в короткий миг становилось ясно, что эта строгая женщина необычайно щедра душой. Мать не улыбалась никогда, ее красивое лицо было каменно неподвижным. Люда не знала ее ласки, мать не целовала ни ее, ни отца. Люда гордилась матерью, ее умением владеть собой и никогда не раскисать. Но что-то больно кольнуло Люду, когда Галина Федоровна в ее присутствии крепко расцеловала девушку, вернувшуюся из колонии, куда сама определила ее, и, ни от кого не скрываясь, вытирала слезы.