— По тестам на органику — старый, три года, а может и того больше, — отрапортовал Емельянов. — А что касается окраски, то я померил скорость вытекания растворителя, и из предположения, что скорость эта, значит, постоянна и неизменна, и что изначально растворитель занимал, стало быть, сто процентов свободного объема — а это предположение, как ты понимаешь, может быть и неверно — в общем, могу предположить, что кристаллу, а точнее, его новому окрасу, недели полторы. Плюс-минус пара дней. Но это гадание на этой… кофейной гуще — слишком уж много предположений…

— Хорошо. Разбирайся дальше. И докладывай.

— Как всегда! Ты это, значит, не беспокойся! — И Емельянов отключился.

Институт мозга представлял собой уродливое здание, построенное в середине двадцатого века. Массивные деревянные двери диссонировали с электронным доступом, но когда Бладхаунд приложил гостевой пропуск к сканеру, исправно открылись. Из комнатки при входе появился небольшой, в половину роста, робот-помощник. Краска на дешевом стеклянном колпаке почти протерлась, и Бладхаунд мог видеть, как бегают огоньки по его искусственным нейронам.

«Экспериментальные образцы приставили к делу».

— Ваше имя, пожалуйста, — сказал робот.

— Бладхаунд.

— Я провожу вас к господину директору. Идите за мной.

Робот покатился вперед, Бладхаунд пошел следом, по привычке запоминая дорогу. Интересно, эта консервная банка — просто провожает, или следит? Бладхаунд сбился с шагу и нырнул в боковой коридор. Робот тут же возник рядом и покатился рядом с Бладхаундом.

— Вы идете по маршруту, который удлинит ваш путь на тридцать два процента. Нам направо.

— А если я захочу налево?

— Гостевой доступ заблокирован. В случае попытки проникновения туда я буду вынужден подать звуковой сигнал. Вы можете сэкономить время и силы, вербально сформулировав ваш запрос. Если вам разрешен доступ в указанные помещения, я с удовольствием провожу вас туда.

— К директору.

— Мы с вами туда и направлялись, — укорил Бладхаунда робот и повернул на лестницу.

— Отделение бессмертия находилось в этом здании? — спросил Бладхаунд, послушно следуя за электронным провожатым.

— Не располагаю информацией.

Робот едва ли мог быть младше Тоши. Значит, времена, интересующие Бладхаунда, застал. Странно, ведь отделение не было секретной организацией, о нем есть информация в свободном доступе…

Наконец робот остановился перед старой деревянной дверью.

— Ефим Всеволодович ждет вас.

Дверь распахнулась, едва Бладхаунд потянулся к ручке. За небольшим предбанником располагался просторный кабинет.

Ефим Всеволодович Молодцов стоял спиной к Бладхаунду, у окна, опираясь на тяжелый подоконник. Это был совершенно седой и прямой как жердь старик.

— Здравствуйте, молодой человек, — произнес он, медленно отворачиваясь от окна. — Наслышан, наслышан о вас. Садитесь, пожалуйста. Кофе?

Бладхаунд сел в кресло у массивного стола.

— Добрый день. Нет, спасибо. Удивлен, что наслышаны.

— А как же! Бладхаунд! Я, признаться, иногда жалел, что работаете вы не на меня. У нас при больнице раньше была одна из крупнейших прошивочных мастерских. Прошивали много, в работу далеко не все шло, кое-что, бывало, продавали. За бесценок, конечно. Сейчас то, что не сгнило, стоит подороже, но… Вас очень не хватало.

— Да, я помню, — кивнул Бладхаунд. — Эти кристаллы ничего не стоили.

Имени не было. Социальная больница, пенсионеры и пьянчуги, продавшие жизнь науке одни за горстку внимания, другие — за бутылку водки.

— Ну, не все же! Помните кристалл Руновой? Хорош ведь был, согласитесь!

— Прошит слабо. Такое бы сырье Држецкому или Серову — получилась бы стоящая вещь. Однако продать его дорого все равно бы не удалось. Нужно имя. Лейбл.

— Лейбл, — проворчал старик, тяжело опускаясь в кресло. — Курите? Нет? Это правильно. Я вот бросил — в восемьдесят семь, знаете ли, не покуришь. Работал у меня один парень, Веня Кривцов. Молодой, да ранний. Шустрый. Любил говорить, что в бессмертие надо выпускать только самых достойных. Все бился, пытаясь понять, отчего они хорошеют.

— Получилось? — Бладхаунд насторожился.

— Не успел довести исследование до конца. Закрыли нас, финансирование урезали, проекты заморозили на неопределенный срок. Бессмертие упразднили. Пять лет работы, полсотни сотрудников и аспирантов. Восемнадцать кандидатских, десять докторских — и все это оказалось никому не нужно. Многие ушли из науки, а некоторые и из жизни. Колоссальная потеря! Саша Левченко, Веня, Коля Синицин, Леша… как же фамилия? Запамятовал. Ну да бог с ним, он все равно за границу уехал — понадеялся, что там будет лучше.

— Значит, исследований никто не продолжает?

— Насколько мне известно, никто. Хотя, — Молодцов усмехнулся, — надо сказать, что фонды института сильно обеднели после того, как некоторые обиженные похлопали дверьми.

Бладхаунд покивал.

— Правда, я полагаю, — продолжил старик, — что даже если это было сделано вовсе не из обиды на институт, а исключительно из желания продолжать научную работу, ветер перемен должен был остудить даже самые буйные головы. Экстракция запрещена. Результаты опубликовать почти невозможно. Финансирования нет, а жизнь дорожает… Я подозреваю, что институтское добро просто продали — особенно нейрокристаллы, там были весьма неплохие экземпляры.

— Значит, от политики не пострадала только лаборатория Чистякова? Она ведь функционирует?

— О да! Но не сказал бы, что у нас больше ничего не осталось. Психология, медицина, прошивка. Мы и искусственными кристаллами занимаемся. Все-таки за пять лет нам удалось довольно много узнать о нейрокристаллах естественного происхождения. Наши домашние роботы теперь мало отличаются от живых людей — разумеется, в той области, для которой изготовлены. У вас есть робот, Бладхаунд?

— Toshiba-215HR.

— О, да вы консерватор! Отличная модель. Несколько устаревшая, набор функций невелик, но для непритязательного одинокого человека большего и не надо…

— Именно так, — вежливо согласился Бладхаунд и вернул разговор в прежнее русло:

— Значит, естественным материалом занимается только лаборатория?

— Да. Чистяков умница. Между нами, он слабый естественник, но гениальный историк, и психолог неплохой! Молчун, аккуратист.

— Он выполняет заказы один?

— Да, почти всегда. Иногда, в спорных случаях, мы вместе принимаем решение. Еще в лаборатории помогает его сын. Не слишком подает надежды, но как секретарь — незаменим. Чашку кофе клиенту предложить, разговором занять, заказ оформить…

— Отчет написать?

— Нет! Вот это — нет! Олег в этом вопросе принципиален, не доверяет никому. Все сам, все по десять раз проверяет. Он дорожит своей репутацией, иногда мне кажется, что чрезмерно. За сомнительный заказ не возьмется, сколько бы не предлагали. Единственный в институте от старой гвардии.

Молодцов вздохнул. Как показалось Бладхаунду — искренне.

— Вы знаете, люди коллекционировали нейрокристаллы, а я — людей. Если вдуматься — это одно и тоже, но в общественном сознании разница, согласитесь, огромна. Нейрокристаллы без экстракции бессмысленны. Зачем сохранять личность, если невозможно ее извлечь? Самое смешное, что закон этот показательно гуманен. Он защищает мертвых от живых… Впрочем, простите, что говорю все это вам. Я не хочу вас обидеть.

— Я не обидчив.

— Приятно слышать.

— И все-таки давайте вернемся к лаборатории, — сказал Бладхаунд. — Я полагаю, что если бы в лаборатории Чистякова появился бы некий ценный и уникальный объект, вы бы об этом узнали?

— Несомненно.

— Развейте мои сомнения, — попросил Бладхаунд, поудобнее устраиваясь в кресле. — Я всегда считал — как и мои коллеги — что кристалл Разумовского — миф. А недавно узнал, что вы делаете его экспертизу.

— Ищейка нюхает, — улыбнулся Молодцов. — Мне нечего скрывать. Это не миф. Он действительно был здесь, чуть больше недели назад, и я сам держал его в руках, и сам распечатывал заключение. Кристалл принадлежит коллекционеру, имя которого я не имею права разглашать. Полагаю, у вас есть свои способы доставать подобную информацию, и вы простите меня за то, что я не могу ничем вам помочь.