Ро принялся безо всякой цели водить карандашом по желтой бумаге.

— Знаешь что? — наконец сказал он. — Твои разглагольствования — такая же игра, как их петиция. Они пять лет пишут прошение в правительство, и будут писать его еще много раз по столько же, если кто-нибудь не положит этому конец. Ты — разглагольствуешь о настоящей жизни и ругаешь остальных. Их игра поспокойнее и позануднее, но в остальном я не вижу разницы.

Бунтарь задумался, потом улыбнулся.

— Я выйду отсюда, — сказал он упрямо.

— Как?

— Через дверь. Выломаю ее, или подожду, когда кто-нибудь сюда придет…

Ро схватил Бунтаря за ворот рубашки:

— Только попробуй сделать хоть что-нибудь Жанне!

— Да не собираюсь я никому ничего делать!

Ро отпустил его, но долго еще сверлил взглядом.

— Я просто поговорю с ней! — Бунтарь говорил спокойно и убедительно. — Как я понял, эта Жанна — единственный нормальный человек, который сюда заходит?

— Да, — сквозь зубы процедил Ро.

— Как часто она заходит?

— Как получается. Иногда каждый день, иногда раз в неделю зайдет — и все.

— Как она относится к этой задумке? — Бунтарь кивнул в сторону каморки Профессора.

— Надеется, что все получится.

— Молодая совсем?

— Двадцать один.

Бунтарь обдумал информацию. Кивнул. Встал.

— Ладно. Когда придет в следующий раз, позови. Познакомимся.

Жанна пришла утром. Ро услышал металлический стук закрываемой решетки, и бросился навстречу.

— Привет! — он принял из ее рук тяжелую сумку и повел Жанну в свою каморку.

Он любил думать, что Жанна приходит к нему одному. Точнее, ко всем — из жалости, а к нему одному — из-за чего-то еще. Ро даже в мечтах не решался назвать это что-то еще любовью. Иногда ему казалось, что при виде Жанны его сердце начинало биться сильнее, но тут же он напоминал себе, что сердца у него нет. Касаясь ее руки и чувствуя ее тепло, он живо представлял себе металлические сочленения вместо суставов, и отдергивал руку. Словно боялся осквернить ее человечность своим прикосновением.

«Я робот.»

Когда-то кто-то — наверное, профессор или Жанна, а может, это застряло в нейрокристалле осколком прошлого, — объяснил ему, что нейрокристаллизация запечатлевает не только личность, но и состояние души. Ванька умер беспокойным. Иван Михайлович — пьяным.

Ро умер влюбленным. И теперь прошлая влюбленность эта превратилась в его настоящее, как фильм на экране остается одним кадром, если нажать на «паузу».

В каморке было чисто. Мольберт сложен и поставлен аккуратно у стены, рядом с холстами, пыль вытерта, пол вымыт, старая диванная обшивка почищена. Ро ждал прихода Жанны. К тому же в последнее время совсем не получалось писать.

Нужно же чем-то занять бестолковую вечность, так почему не уборкой?

— Вот тебе краски, посмотри, все правильно? — Жанна копалась в принесенном ею пакете. — И рубашка новая. Я знаю, тебе все равно, но эта вся испачкана краской. Так, это для Вани… А это кофе.

Кофе Ро не пил, но ему нравилось угощать Жанну, а она знала об этом.

Ро варил кофе в старой кофемашине. Когда-то ей пользовались, по-видимому, сотрудники института, а потом про нее просто забыли, как и про все остальное. Ро перетащил ее к себе — для натюрмортов. Он любил включать ее. Она работала долго и громко, и эти ожидание и шум возвращали Ро в те времена, когда он еще был жив и свободен.

Пока кофемашина работала, Ро послушно переоделся в чистое, переложил неизменную пачку сигарет в карман новой рубашки и рассказал Жанне о Бунтаре.

Новость Жанна восприняла эмоционально.

— Как же так? — спросила она возмущенно. — Кто мог это сделать?

— Этого никто не знает.

— Бедный Стас…

— Ну, зато наш Бунтарь получил вторую жизнь.

— Ты прав, наверное. Одна жизнь прервалась, другая возникла… Но это все равно ужасно. Нельзя убивать одного человека ради другого.

— Его не убили. Его просто… изъяли, — Ро усмехнулся, вспомнив формулировку Бунтаря.

— Все равно, — запротестовала Жанна. — Он жил, думал, и тоже, наверное, боялся умирать…

Вдруг она перебежала каморку — пять шагов — и коснулась руки Ро. Он обернулся, удивленный и польщенный, и чуть не расплескал кофе.

— Мы должны что-то сделать, чтобы это не повторилось, — прошептала она, будто тот, кто убил Стаса, мог подслушать их. — Пока вы все — здесь.

Ро задумчиво кивнул.

Они оба правы — и она, и Бунтарь. Похоже, и впрямь пора что-то делать.

— Я встречалась с ним, — сказала Жанна, сидя на диване и сжимая руками горячую чашку.

— С кем? — не понял Ро.

— С Кривцовым.

Ро подошел к мольберту, выдавил на палитру новые краски и пробовал цвета.

— Я разыскала его. Он совершенно не знал про вас, и все, что я рассказала ему, было для него как гром среди ясного неба. Но он, кажется, принял ваше положение близко к сердцу…

Она отпила кофе и нахмурилась:

— Мы встречались вчера вечером. Обменялись координатами. И, знаешь, не успела я прийти домой, как получила от него письмо.

— И что он написал? — ревниво спросил Ро.

— Он много написал. Извинился, что был так сдержан при встрече. Сказал, что после увольнения совсем отвык общаться с людьми. Что сам он сейчас как носитель нейрокристалла в клетке. И он глубоко тронут вашим положением и, конечно же, сделает все, что от него зависит, чтобы помочь нам. Это поможет и ему самому. Просил о встрече, чтобы обговорить детали… Сегодня утром, совсем рано — у меня такое ощущение, что он всю ночь не спал, а думал о нашей проблеме. Удивительный человек!

Идея найти Кривцова принадлежала Жанне. Проводя все рабочее время в институтской библиотеке, она занялась изучением его работ и пришла от них в восторг. А читая труды по историографии профессора Чистякова, она находила все больше и больше подтверждений выкладкам Кривцова. Сама же идея выявить зависимость между красотой кристалла и красотой души вызывала в ней восторженный трепет.

— Это доказало бы все, понимаешь? — говорила она Ро, и глаза ее горели. — Это сказало бы многое о нас и нашей жизни, о нашей морали, разуме, о боге… Это помогло бы нам стать совершенными не в придуманной нами самими системе ценностей, а в некоей идеальной системе. Узнав, каким должен быть человек, мы сможем понять, в чем смысл нашего существования!

— Если только, — подхватывал Ро, — если только наше несовершенное эстетическое чувство позволит нам отличить шедевр в нашем понимании от шедевра в том истинном смысле, о котором ты говоришь. Первые работы импрессионистов мы считаем шедеврами, а поначалу их высмеивали. И никто не знает, что скажут про них через пару веков. Какие вкусы взять за эталон? Все меняется, и эстетические предпочтения общества не в последнюю очередь.

— Меняются не эстетические предпочтения, а стереотипы! Мне кажется, ты упускаешь из виду, что картины пишут люди. Люди пишут, люди оценивают. А я говорю о том, что создает природа. Бог, если хочешь.

Ро пожимал плечами:

— Цену за созданное назначают люди.

— Да, только у людей до сих пор не получилось изменять нейрокристаллы по своему вкусу. А это значит, что кристаллы нас дождутся. Я имею в виду, дождутся, пока мы освободимся от стереотипов в достаточной степени, чтобы оценить их и сделать правильные выводы.

— А как мы поймем, что именно сейчас мы готовы правильно все понять?

— Когда наше понимание перестанет входить в противоречие с окружающим миром.

— Идеалистка, — вздыхал Ро и переставал спорить.

Ему нравилось раззадоривать ее своим скептицизмом. Ему нравилось, как она спорит — живо, активно жестикулируя, повышая голос. Нарушая тишину и однообразие его мира, привнося в него частичку своей жизни. Ро тоже так спорил — раньше. Пока не оказался упрятанным в клетку бессмертия.

К Кривцову он тоже относился скептически — как к его работе, так и к нему самому. Впрочем, он признавал, что мало что знал об этом человеке. Как признавал и то, что, им необходим сильный защитник в мире людей. Тот, к кому прислушаются.