Несколькими этажами ниже моей камеры находился, очевидно, подвал — место допросов и истязаний. Оттуда в ночную тишину врывались истерические голоса разъяренных гестаповцев. Иногда я слышал тупые удары и стоны людей. Перед глазами возникали мрачные сцены пыток. Утро 23 июня я встретил без сна.

Через черную бумажную штору в камеру стали пробиваться бледные лучи солнца. Я встал на табурет, поднял штору и, подтянувшись, долго смотрел во двор тюрьмы. За высокой стеной видны какая-то улица, маленькие магазины.

Прошла еще только одна тюремная ночь, а мне уже кажется, что нахожусь здесь годы. С завистью смотрю на прохожих только потому, что они имеют возможность передвигаться по улице. Вспомнил, что это здание тюрьмы я видел раньше, но не обращал на него внимания. Фасад его выходит на шумную Бисмаркдам, парадным ходом в него служит красивое с колоннами здание, на котором значилось: «Берлинская полиция». Камера моя находится на пятом этаже, а окошко камеры выходит во двор тюрьмы, где разбит маленький огород, видимо, начальника тюрьмы. Во двор то и дело прибывают автомобили, несутся крики шоферов и гестаповцев, из машин выводят новых и новых арестованных.

Стук в дверь камеры прервал мое обозрение. Вошел надзиратель, строго посмотрел на меня и заявил, что смотреть в окно строго воспрещается.

В камеру доносились звуки репродуктора, установленного где-то совсем близко. Диктор, надрываясь, передавал экстренное сообщение о положении на фронтах. Из отрывков фраз я мог понять общий смысл — советские войска отступают под напором превосходящих сил вермахта.

Я ни на минуту не сомневался в том, что гитлеровцы вынуждены будут вывезти из Германии всех советских людей, в том числе и меня. Но как долго придется находиться здесь — вот вопрос. Уже за несколько часов пребывания в камере она была осмотрена мной со всей тщательностью. Были перечитаны все надписи, сделанные заключенными на стенах и даже на вывешенном полицейском объявлении о правилах поведения в камере. На перекладине железной кровати иголкой, которую я нашел в щели окна, выцарапаны надписи, призывающие к борьбе против деспотизма, а также имена Маркса, Ленина, Тельмана.

Расхаживая в раздумье по камере, я тихо напевал. Вскоре мне показалось, что рядом за стеной кто-то тоже поет. Неужели рядом Костя? Я тихо постучал в стену и назвал его имя. Пение прекратилось. Забыв о предупреждении надзирателя, придвинул табурет к стене, где расположено окно, и позвал Костю.

Моей радости не было предела, когда послышался ответ:

— Это я. Мы соседи с тобой.

Договорились с Костей, что будем беседовать через окно, предварительно дав знать об этом несколькими ударами в стену. Стало радостнее на душе — за стеной находился наш, советский человек, с которым можно будет переброситься несколькими дружескими словами.

Потянулись однообразные дни тюремной жизни. Читать было нечего. С жадностью набрасывался на клочки старых газет, которые мне выдавали надсмотрщики. Через несколько дней я начал лучше ориентироваться в тюремной обстановке. Каждый день в обязанность заключенных входило выносить «парашу» в сопровождении охраны. При выполнении этих обязанностей я несколько раз столкнулся с другими заключенными, которые, к моему удивлению, оказались разговорчивыми. Из их отрывистых, брошенных на ходу фраз узнал, что в этой тюрьме длительное время содержатся немецкие коммунисты и социал-демократы, революционные рабочие Франции, Испании, Италии и других стран. Некоторые из них используются администрацией тюрьмы в качестве рабочей силы. В их обязанности входит разносить пищу заключенным, сопровождать их при надобности, мыть полы и т. д. После первой недели нашей жизни тюремные рабочие знали, что в двух камерах сидят советские люди.

Однажды в туалетной со мной наедине оказался сутуловатый со старческим изможденным лицом рабочий. Он мыл пол. На оголенных по локоть костлявых руках выделялись вздутые синие вены. Не обращаясь ко мне, он прошептал, что хотел бы сказать несколько слов, видя во мне советского человека-коммуниста. Он говорил наспех, отрывистыми фразами, не поднимая головы от пола, по которому медленно водил мокрой тряпкой, и искоса наблюдая, не следит ли за нами стоящий в коридоре за открытой дверью дежурный гестаповец.

— Я — старый немецкий социал-демократ, — шептал рабочий. — Нас здесь много. Расплачиваемся за свои старые грехи. Об этом я открыто говорю теперь своим соседям по камере — коммунистам. Тюрьма нас сблизила. Жаль, что мы, социал-демократы, не объединились с ними раньше. Тогда не было бы этого несчастья.

Он называл какие-то имена погибших в тюрьме его товарищей, говорил о своей семье, о детях, с которыми потеряна связь.

После этой беседы я долгое время не видел старого рабочего и уже думал, не навлек ли он на себя беды. Но неделю спустя мы снова столкнулись с ним.

— Вы все еще здесь, — приветливо прошептал он.— Не падайте духом, вас они побоятся тронуть. Это наше дело — обреченность. О себе я мало беспокоюсь. Обидно, сколько напрасной борьбы вели обе рабочие партии друг против друга. Упустили же главного своего врага — фашизм. В ответе за все оказался немецкий народ. Мы распылили его силы, помогли врагу его сломить. Будете на воле, расскажите об этом от имени старого социал-демократа.

Я обещал выполнить эту просьбу.

Несколько раз к узкой щели «глазка» двери моей камеры чьи-то руки подносили газету и медленно передвигали ее, чтобы можно было прочитать строчку за строчкой. Очевидно, рабочие давали мне знать, что делается в мире. Газеты были заполнены крикливыми сообщениями германского командования с фронтов о разгроме наших армий и о скором захвате Москвы.

В моем положении лучше всего было просто не доверять этим сообщениям, не ослаблять свою веру в непобедимость нашего народа. Так я и поступал: тихо распевал песни, занимался зарядкой, не обращая внимания на то, что к двери подходили какие-то люди, улыбались, глядя в «глазок» и, очевидно, думая, что я слишком уверен в своей счастливой судьбе.

Стояли жаркие дни. Воздуха в камере было мало, она накалялась, как топка. Сон пропал. Только на десятый день пребывания в тюрьме меня и Костю вывели впервые в тюремный двор на 15-минутную прогулку. И это повторялось до конца нашего выхода из тюрьмы.

9 июля был самый радостный день во всей моей жизни в Германии. Не могу поэтому удержаться от того, чтобы не рассказать о нем несколько слов.

В полночь с 8 на 9 июля ко мне в камеру пришел надзиратель. Он предупредил о том, чтобы в 4 часа я не спал. Что это может значить? — думал я, пытаясь найти ответ. И вскоре он был получен. Надзиратель в сопровождении гестаповца принес бритвенный прибор. Я понял, что меня готовят «вывести в свет», а с такой бородой, которая у меня отросла за 17 тюремных дней, гитлеровцы, видимо, не хотели показывать. Та же процедура происходила и у моего соседа по камере — Кости.

Разве можно было уснуть после всего этого? Верилось именно в то, что под давлением нашего правительства гитлеровцы намереваются передать нас в руки советских властей. И только знание того, что представляют собой гестаповцы, готовые на всякую подлость, приглушало искры преждевременного восторга.

Что послужило поводом для гестаповцев вспомнить о нас?

Как мне сообщили позднее, дело обстояло следующим образом.

В первый же день войны наше правительство позаботилось о том, чтобы все советские граждане, оказавшиеся к этому времени в Германии и в оккупированной ею Европе, имели возможность вернуться на Родину. Швеция взяла на себя обязанность защиты советских интересов в Германии, Болгария — интересов немцев в СССР. Положение Советского Союза в вопросе обмена было тяжелым в том смысле, что советских граждан в Германии было около 1500 человек. Сюда были доставлены советские люди из Норвегии, Дании, Голландии, Бельгии, Финляндии. В то же время к началу войны в СССР оставалось всего 120 немецких представителей и членов их семей. Гитлеровские власти настаивали на том, чтобы правительство СССР из числа всех советских граждан отобрало лишь 120 человек. Они угрожали, что сами отберут этих лиц. Советское правительство отклонило эти требования фашистов, и они были вынуждены согласиться на общий обмен «всех немцев на всех русских». Власти СССР и Германии через посредничество Швеции и Болгарии договорились о том, что все советские граждане должны быть доставлены немецкими властями на турецко-болгарскую границу близ города Свиленград, а немецкие граждане будут собраны у советско-турецкой границы близ города Ленинакан, чтобы затем транспортировать и тех и других на родину через Турцию.