Как мне показалось, посол не придал серьезного значения моим высказываниям. Задержав меня одного в кабинете, он спросил о том, как я сам отношусь к распространившимся слухам, и поинтересовался моими планами на завтрашний день. Выслушав мои замечания о том, что многие факты, о которых посольству уже известно, заставляют весьма серьезно относиться к этим слухам, посол сказал:

— Не надо поддаваться паническим настроениям. Этого только и ждут наши враги. Надо отличать правду от пропаганды.

Когда я сказал затем, что собираюсь завтра рано утром проехать на север Германии, в район Ростока, посол одобрил мое намерение, сообщив, что он и сам намеревается провести день в прогулке в этом же направлении.

Ложась спать в этот вечер, никто из нас не предполагал, что именно в эти часы германские полчища подходили вплотную к границе нашей Родины, чтобы на рассвете ринуться внезапно, по-воровски на пограничные посты Советской Армии.

В начале пятого, когда мы еще спали, в одной из наших комнат раздался телефонный звонок. Американский коллега сообщил нам о том, что начались военные действия Германии против СССР.

Из тюрьмы на Родину

Вряд ли требуется доказывать то, что утреннее сообщение американского коллеги о начале немцами войны против СССР для меня и моих товарищей не явилось громом с ясного неба. Как я уже раньше отмечал, все давно говорило о том, что гитлеровцы вот-вот ринутся против нашей страны даже без какого-либо формального предлога[42]. Но, разумеется, это сообщение не могло не потрясти нас всех.

После телефонного звонка, быстро одевшись, я торопился попасть в бюро. Но когда открыл дверь на улицу, передо мной выросла целая группа гестаповцев. Они молча окружили меня. В это время у подъезда остановилась посольская машина —это прибыл за мной наш консул, чтобы отвезти меня в здание посольства. Но было уже поздно. Один из гестаповцев заявил ему, что я арестован. Мне предложили вернуться в квартиру.

Гестаповцы бесцеремонно вошли в мою комнату, где еще не были убраны, постели. Мне и жене было запрещено прикасаться к вещам.

Опытные сыщики и погромщики набрасывались на извлеченные ими из моего рабочего стола материалы. Это были наброски к статье о «духовной жизни» в гитлеровском «рейхе», которую я собирался в ближайшее время отправить в ТАСС. Я был рад тому, что незадолго до этого переправил в Москву тассовские архивы, а также свои дневники, которые вел более или менее регулярно.

Трое гестаповцев предложили мне следовать за ними. Ничего не взяв с собой, попрощавшись с женой, я вышел с ними на улицу. Остальные остались в квартире продолжать обыск[43].

Берлин еще спал. Ни единой души на улицах. По городу мелькали лишь автомобили гестапо; то здесь, то там раздавались выстрелы — это полицейские сбивали появившихся над крышами голубей, чтобы лишить посольство СССР возможной через них связи с внешним миром.

Если бы не эти беспокоящие признаки, можно было бы подумать, что Берлин мирно отдыхает, радуясь тому, что тишина сегодняшней ночи не была нарушена английскими бомбардировщиками.

На мой вопрос, почему меня арестовали и что случилось, гестаповец неохотно ответил словами, может быть, случайно совпавшими с изречением Бисмарка: «Политика есть политика». Затем последовало предупреждение о том, что лучше будет, если я оставлю свое намерение вести с ними разговор. Я и не собирался всерьез выяснять причину моего ареста и того, что случилось. И без этого было ясно. Началась война — от гитлеровцев теперь надо было ожидать любой провокации против советских людей.

Меня везли незнакомыми переулками. На углу Александерплац машина резко свернула во двор, а затем спустилась под гору, и перед моими глазами выросло многоэтажное здание коричневого цвета, наводившее страх на любого немца. В этом здании (берлинцы именовали его «Алекс» — по сокращенному названию площади) размещалось германское гестапо.

«Алекс» издавна являлась крепостью германской буржуазии, оплотом ее политического господства. Как при Вильгельме II, так и во времена Веймарской республики в застенках этой тюрьмы реакционные власти расправлялись со своими политическими противниками. Сотни и тысячи немецких рабочих в первую мировую войну прошли через камеры полицай-президиума на Александерплац. Здесь сидели сотни участниц подавленной полицией в 1915 году антивоенной женской демонстрации, которой руководил Вильгельм Пик. Сюда в 1916 году немецкие власти запрятали Карла Либкнехта за участие в первомайской антивоенной демонстрации.

После того как с приходом гитлеровцев к власти полицай-президиум перешел в руки Гиммлера, «Алекс» превратилась в настоящий ад. Зверствам гестаповцев не было предела. Десятки тысяч людей подвергались здесь мучительным пыткам, так и не увидев больше света дня. В этих чудовищных застенках в марте 1933 года находился Георгий Димитров, здесь побывал и вождь германского рабочего класса Эрнст Тельман. Выйдя из «Алекс», Г. М. Димитров писал: «Тюрьма берлинского полицай-президиума была заполнена политическими заключенными, коммунистами и другими активными борцами.

С 9 по 28 марта я слышал ночью в коридорах и во дворе длившиеся часами ужасную ругань, удары дубинками, раздирающие душу крики. Оба раза, когда меня водили к врачу, я видел многих арестованных в залитой кровью одежде, с забинтованными головами и руками, с подбитыми глазами и зияющими ранами. Это были следы перенесенных пыток».

Гестаповская машина остановилась у подъезда, мне предложили следовать за идущим впереди эсэсовцем. В коридорах было полутемно, взад и вперед сновали вооруженные гестаповцы; они то приводили, то уводили каких-то людей.

Видно было по всему, что в прошедшую ночь гестапо произвело массовые аресты всех тех, кто находился хотя бы на малейшем подозрении у властей. В широких темных коридорах стояли и лежали арестованные. Каждую минуту сюда доставляли новые партии и уводили ранее доставленных. Рядом с дверью одной из комнат я увидел железную койку, на которой валялся матрац, и сразу же мелькнула мысль об истязаниях, чинимых гестаповцами в этих стенах. Меня ввели в большую комнату, где уже находились работник торгпредства и представитель «Интуриста». Откровенно скажу, что в душе я был рад: теперь со мной были советские товарищи.

В комнате было душно, так как окна были наглухо закрыты. В соседней комнате орало радио — Геббельс зачитывал заявление Гитлера о причинах начала войны против Советского Союза. В нем говорилось о том, что якобы русские готовились исподтишка нанести удар Германии и что только прозорливость Гитлера, опередившего русских в наступлении, спасла Германию от катастрофы.

В комнате находилось около десятка гестаповцев, в том числе несколько русских белогвардейцев; одним из них оказался мой «старый знакомый» — агент гестапо с черными усиками, который преследовал меня в машине во время поездки на собрание.

Нас всех тщательно обыскали: вывертывали наизнанку карманы, осматривали белье, носки, обувь. Белогвардейцы при этом свою «работу» пересыпали площадной бранью. Если кто-либо из нас медлил снять рубашку или расстегнуть ботинки, они толкали кулаками в бок и кричали, что не будут церемониться.

Перед началом допроса гестаповцы на наших глазах разыграли инсценировку. В одной из соседних комнат вдруг тихо приоткрылась дверь, и туда внесли ту кровать, которую я видел в коридоре. На кровати лежал человек; одежда на нем была измята и порвана, он тихо стонал, создавая впечатление жертвы жестокой расправы. Затем дверь комнаты закрылась, и слышны были лишь стук машинки и голос человека, лежавшего на кровати: он давал показания.

Демонстративный характер этой сцены вызвал у меня с самого ее начала подозрение в том, что это делается неспроста. Нам давали понять, что нас ждет впереди. Но, как выяснилось позднее, был и другой смысл во всей этой затее.