— С такими вещами никогда не надо спешить, — ответил я ему. — Ведь речь идет о жизни человека.

— Человека?.. Вора, а не человека! — с презрением произнес Крижан.

— Конь о четырех ногах, но и то спотыкается, — заметил Секереш, своими словами вливая в меня уверенность, что мы сделаем из Оршоша честного человека.

Между Секерешем и Венделем разгорелся спор. Секереш утверждал, что Оршош потому и признался сам, что в нем проснулся стыд. Ведь он мог бы спокойно дождаться ночи и незаметно положить деньги Карикашу в карман, а он этого не сделал, а пошел к командиру и честно признался: «Я украл».

Секереш, сам точно не зная, повторял то, что мне говорил прокурор. Он взял под защиту оступившегося солдата, хотя еще и не знал, что прокурор и я решили попробовать перевоспитать Оршоша.

Не знаю почему, но в тот момент я снова вспомнил прошлое Секереша. Я задумался о том, почему этот офицер всегда выступает в защиту тех, кто совершил какую-нибудь ошибку. Два года назад сам он катился по наклонной плоскости, а вот получился же из него хороший человек и отличный командир. Наверняка он помнит свое прошлое и потому верит в то, что любого человека можно вернуть на путь истинный, только для этого нужно терпение и упорный труд.

Я вспомнил, как он жалел споткнувшегося Никоша, а сейчас вот он первый поверил в Оршоша.

Я уже решился и в самый разгар спора сказал:

— Оршоша отдавать под трибунал не будем. Он вернется к нам в роту.

В канцелярии воцарилась мертвая тишина.

ДОМА И ОРУЖИЕ

Солдаты готовились к принятию присяги. На партийном собрании много говорили о том, что нам нужно как можно убедительнее объяснить молодым солдатам значение защиты отечества. Правда, большинство солдат и без того знали об этом почетном долге каждого гражданина республики. О защите отечества мы не раз говорили на политзанятиях.

Лейтенант Крижан несколько раз просил меня как-нибудь зайти к нему на политзанятия, где, по его словам, сами солдаты высказывают довольно любопытные мнения. Он буквально блаженствует на таких занятиях, так как чувствует себя не столько командиром, сколько человеком, с которым солдатам бывает интересно вступить в дискуссию. Два часа проходят незаметно.

И вот однажды я зашел к нему на занятие. Прежде всего я услышал громкий смех, который сразу же прекратился при моем появлении. Только что оживленные лица солдат сразу же приняли официальное выражение.

— Продолжайте, продолжайте, — сказал я, — мне тоже хотелось бы услышать хороший анекдот. Забот всегда хватает, время от времени и забыться хочется.

Сказать-то я это сказал, а сам в душе злился на Крижана, который так не бережет учебное время и вместо того, чтобы знакомить солдат с политическими новостями, занимается черт знает чем.

Замешательство солдат говорило о том, что политзанятия они привыкли проводить с шуточками.

— Продолжайте занятие, — сказал я лейтенанту Крижану, и он с улыбкой спросил у рядового Кюрти, изображавшего что-то у доски:

— Словом, вот таким дегенератом выглядел ваш граф?

— Все они были такими, — заметил с места кто-то из солдат, не обращая внимания на то, что Кюрти отрицательно качнул головой:

— Если глава семьи и не зверствовал, то у него имелся управляющий, который умел как следует обирать крестьян.

— Что ты о тех временах помнишь! Ведь ты тогда был совсем ребенком, — отмахнулся от Кюрти Варга.

Кюрти весь покраснел, ноздри его задрожали. Я знал: это верный знак того, что он сейчас вспыхнет.

— Если бы твой отец был у графа в услужении, то ты помнил бы себя еще с люльки! У тебя, конечно, жизнь другая была. У вас и землица была, и свой домишко. А поденщика каждый, кому не лень, мог отлупить или же насмехаться над ним. В день святого Дьердя крестьянин всегда дрожал от страха, не прогневил ли он чем хозяина или сборщика налогов, как бы они не содрали с него больше прежнего. Да что тебе объяснять! Ты ведь все равно не поймешь! Болтаешь сам не знаешь что!

— Не совсем так было, как ты говоришь, — бросил реплику Чапо, односельчанин Варги. — Думаешь, тем, у кого был домик да клочок земли, больно уж сладко жилось? Отец мне рассказывал, что у отца Варги даже корова была, но ее хотели описать за долги, а в семье у них было четверо маленьких детей. Хорошо, односельчане запротестовали, а то так и отобрали бы. Даже самые богатые землевладельцы не решались забирать у крестьян корову за долги, опасаясь, что им отомстят. Господа и другими способами угнетали бедняков. Разумеется, самые бедные страдали больше других.

— О горькой доле бедняков очень хорошо писал наш пролетарский поэт Аттила Йожеф. Кто знает его стихотворение об этом? — вмешался в спор солдат лейтенант Крижан.

Барати первым протянул руку.

Лейтенант попросил его прочесть стихотворение.

Барати громко продекламировал довольно большой отрывок из стихотворения Аттилы Йожефа.

Когда Барати замолчал, в комнате стало тихо, никто уже не спорил.

Первым тишину нарушил лейтенант Крижан.

— Закройте окна шторами, сейчас посмотрим несколько диафильмов о прежней жизни, — сказал офицер.

Несколько солдат мигом задернули шторы. В комнате стало темно. На белой простыне, укрепленной на стене, появилось первое изображение: жалкая развалюха типа землянки и около нее многодетная семья рабочего.

— У нас цыгане и те лучше живут, — проговорил рядовой Балог.

— При хортистском режиме такая нора считалась благом, — бросил реплику Хайек. — Это она так снаружи выглядит, чтобы романтики побольше было, а внутри небось мраморные колонны, — пошутил он.

— Черта с два! — Я узнал строгий голос Сабо.

— Я своими глазами видел, как такая лачуга выглядит изнутри, — сказал Хайек.

— Ты заходил внутрь?! — удивился Сабо.

— Да не верь ты ему! Разве не видишь, что он шутит! — вмешался в разговор Варо.

Один диафильм сменялся другим. В одном показывалось, как жандармы расправлялись с бастующими шахтерами, арестовывали коммунистов, в другом была запечатлена ужасная картина последствий наводнения в сельском районе.

А лейтенант Крижан все говорил и говорил, объясняя солдатам то, что они видели на экране:

— Не думайте только, что те, кто имел десять или пятнадцать хольдов земли, жили припеваючи. Несколько недель назад я разговаривал с отцом рядового Варги. Он уже пять лет как трудится в сельхозкооперативе. Вот что он мне сказал: «Я только сейчас по-настоящему понял, что значит жить по-человечески. До освобождения страны Советской Армией у меня было двенадцать хольдов земли, но, несмотря на это, нам частенько приходилось питаться хлебом с луком. Будущее было не обеспечено. Жили все время в страхе: а вдруг неурожай, а вдруг град посевы выбьет? А у меня четверо детишек было. Разве теперь меня такие заботы мучают? Земли у нас в кооперативе две тысячи четыреста хольдов. Если бы у каждого члена кооператива было по десять детей и все они осели на земле, то и тогда всем работы хватило бы».

Командир взвода был явно в ударе: он блестяще вел занятие, то вовлекая в живую беседу солдат, то рассказывая сам. Несколько минут спустя он уже говорил о тяжелой жизни рабочих при старом режиме, о которой солдаты знали лишь понаслышке. Лейтенант даже прочитал небольшой кусок из одной новеллы Лайоша Надя.

Потом солдаты рассматривали фотографию, на которой были сняты молодые рабочие в Будайских горах. Разговор зашел о тех, кто в самые страшные месяцы фашистского террора с оружием в руках боролся против оккупантов. Офицер коротко рассказал о подпольной деятельности и борьбе Эндре Шагвари, Ференца Рожи, Золтана Шенхерца и других героев, которые стали жертвами фашизма.

И вмиг солдаты оживились. Каждому хотелось высказаться.

— А почему пролетариат тогда не объединился и не зажал господ? — спросил Верль.

— Хорошо теперь говорить, а тогда не то время было, — отозвался Варо. — Одних жандармов и солдат была тьма-тьмущая, и все они были воспитаны так, что не пожалели бы отца родного, если бы он поднялся против господ.