Я остановился перед канцелярией и только тогда заметил, что передо мной кто-то стоит.

Это был рядовой Оршош из третьего взвода. Он подошел ко мне вплотную и дрожащим голосом произнес:

— Я хотел вам кое-что сказать.

Я удивленно посмотрел на солдата, который смущенно оглянулся и еле слышно пролепетал:

— Не здесь, а там… — И показал пальцем на канцелярию.

Когда мы вошли в канцелярию, он молча протянул мне пятидесятифоринтовую бумажку.

— Кто это сделал? — спросил я его.

— Я, — тихим, плачущим голосом ответил Оршош.

Я повернулся к солдату спиной, не желая смотреть на него.

Спустя несколько минут я попросил дежурного по части прислать ко мне двух караульных, чтобы отправить Оршоша сначала к врачу, а потом на гауптвахту.

На следующий день я приказал привести ко мне рядового Оршоша для проведения дознания.

Когда солдаты увидели, как начальник караула вел ко мне Оршоша, они чуть было не напали на воришку и ее избили его. От оскорбления действием их удержал Карнач, но он ничего не мог поделать с той отборной руганью, которой солдаты сопровождали Оршоша до самой канцелярии.

К тому времени я несколько поостыл и полностью взял себя в руки. Я был похож на хирурга, который готовится к очень серьезной операции, но уже точно знает, что болезнью поражен не весь организм, а только маленькая часть его, которую достаточно удалить — и все будет в порядке.

С холодной беспристрастностью я начал это дознание. Сначала я записал анкетные данные Оршоша, а потом спросил:

— Когда вы украли деньги?

— Ночью.

— Зачем они вам понадобились?

Солдат пожал плечами:

— Они мне не понадобились. У меня и свои есть…

— Тогда зачем же вы их украли?

Оршош снова пожал плечами и сказал:

— Я и сам не знаю.

— Здесь в роте вы находились на всех видах довольствия, были всем обеспечены и все же украли. Украли деньги у солдата, у товарища, который не богаче вас. Неужели в вас не заговорила совесть, когда вы утром увидели, как Карикаш ищет свои деньги?

Солдат низко опустил голову и молчал.

Я решил провести официальное дознание и, не разговаривая больше с Оршошем, отправить его снова на гауптвахту. И все же я не мог не поговорить с человеком, который не только запятнал самого себя, но и опозорил всю роту. Мне хотелось узнать, как он дошел до этого.

Я вспомнил слова своей матери: «Кто в детские годы может украсть кусочек сахара, позже может посягнуть на большее». Я знаю, что не все дети, ворующие сахар, становятся ворами, но все же мне хотелось узнать, на чем именно впервые споткнулся Михай Оршош. Что именно послужило началом его трагедии: кусок сахара или же монетка в десять филлеров?

— Вы знаете, что вас ждет за это? — спросил я.

— Знаю, — кивнул он и, немного помолчав, добавил: — Рано или поздно это должно было случиться.

Меня удивил такой ответ. Как молодой человек мог заранее готовить себя к тому, чтобы попасть в тюрьму? Он что, не может или не хочет жить честно? Неужели целью жизни может стать воровство, грабеж, обман?

Я решил выслушать Оршоша, чтобы понять его, извлечь урок из его истории. Я ведь не только солдат, но и воспитатель. Возможно, у меня положение более трудное, чем у учителей в школе. Я так задумался, что не сразу заметил, как Оршош заерзал на стуле.

Я попросил его быть откровенным, и вот что он рассказал.

— Отца своего я не знаю, — начал Оршош. — Мать говорила, что она и сама точно не знает, кто мой отец. Отчим мой был поденщиком, но он больше пил, чем работал… Работа претила ему… Его даже сажали в лагерь за тунеядство. Мне он не раз говорил, что важен не труд, а деньги. Жизнь у меня была невеселая. Мать — женщина легкого поведения — была далеко не в восторге от того, что у нее родился ребенок. Сошлась она с человеком, который был нисколько не лучше ее самой. Я был им обоим обузой, и потому они хотели сдать меня в детский дом. Но туда меня не взяли. Тогда они решили, что коль им не удалось отделаться от меня, то я должен приносить хоть какую-нибудь пользу…

Михаю Оршошу не исполнилось еще и четырех лет, когда он начал заниматься попрошайничеством. Ходил по кафе между столиками, протянув худую ручонку, и просил милостыню. Ему подавали кое-какую мелочь. Зажав монетки в руке он, радостный, бежал домой. Мать и отчим, посылая его побираться, говорили, что деньги пойдут ему на одежду, а когда он приносил их домой, его сразу же посылали в корчму за ромом.

Настала осень, осыпалась листва с деревьев, и асфальт стал холодным. У маленького Михая не было обуви, и его посылали попрошайничать босиком.

Однажды у него был на удивление неудачный день: официанты выталкивали его на улицу, как только он появлялся в каком-нибудь кафе. В слезах и с пустыми руками он вернулся домой. По дороге решил попытать счастья в магазинах, и ему опять не повезло.

Тогда он зашел на рынок, но и там никто ему ничего не подал. Он уже хотел было идти домой, когда увидел толстую торговку, которая куталась от холода в меховую бекешу. С прилавка свисала шея ощипанной курицы. Ребенок сначала только смотрел на курицу, потом потрогал его пальцем. Вдруг курица упала на землю, прямо ему под ноги. Никто не заметил этого. И тут Михаю захотелось поесть куриного супа. Он быстро схватил курицу, сунул ее под рваное пальтишко и побежал сломя голову домой.

С этого все и началось. Ребенок рос, становился сильнее. Он уже не столько попрошайничал, сколько воровал по мелочам. Со временем он стал грозой всех торговок. Однажды его поймали и отвели в полицию. Целый год он провел в колонии для малолетних преступников. После освобождения снова вернулся в Пешт.

В лагере он «усовершенствовал» свое воровское мастерство и, оказавшись на свободе, действовал намного смелее и хитрее, чем прежде.

Теперь он уже привык к такой жизни. Став совершеннолетним, он несколько раз поступал на работу, но честно работать ему уже не хотелось. Легкий хлеб развратил его. Он продолжал воровать по мелочам: в одном месте хлеба украдет, в другом — колбасы, в третьем стащит что-нибудь из вещей и, разумеется, прежде всего деньги. В последний год перед призывом он работал на одном предприятии, но дурной привычки не бросил и продолжал воровать.

И вот он оказался в армии. Новая обстановка, новые люди, новый, необычный для него порядок. Солдаты обращались с Михаем как с равным. И это казалось ему странным. Он уже привык считать себя особенным человеком, не таким, как другие.

Когда солдаты получили в первый раз денежное содержание, Михая так и тянуло стащить у кого-нибудь деньги, но он не решился. И вот он сделал первую попытку: вытащил у Ковача двадцатку. Успех окрылил его, и тогда он стащил пятьдесят форинтов у Карикаша. Деньги ему были не нужны, но он над этим вовсе не задумывался. Он делал это инстинктивно, решив про себя, что ему не стоит жалеть своих товарищей.

Однако постепенно его начала мучить совесть, вернее говоря, первые робкие проблески ее. «Здесь все так хорошо ко мне относятся! — думал он. — Солдаты считают меня другом. Угощают всем, что им присылают из дому, даже приглашают выпить по кружке пива».

Когда в роте стало известно о пропаже денег, Михая сначала все это не беспокоило. Но постепенно, час от часу, думы все больше одолевали его.

Оршош не предполагал, что пропажа денег вызовет такую реакцию в роте. В иной ситуации он вместе с другими говорил бы о воре, а здесь не мог. Ему было стыдно, что из-за каких-то несчастных пятидесяти форинтов он отравил атмосферу в роте, где впервые в жизни так хорошо чувствовал себя.

И вот Оршош сидит передо мной. Когда он закончил свой рассказ, я задумался над тем, что же мне делать с человеком, который чуть ли не с колыбели несет в себе зерна преступности. Он сам уже не верит в то, что может измениться. Он и сейчас признался не потому, что захотел начать новую жизнь, а просто ему стало жаль, что из-за каких-то пятидесяти форинтов в роте поднялся переполох.