— Где же это? — в голосе нескрываемое недоверие.

— Два за Испанию, третий — за финскую кампанию.

— Из молодых да ранний, — все равно недовольно констатирует он. Помолчал.

— Ну ладно, чего это мы… Выпьем за встречу и, как говорится, знакомство. Что? Ну, ты, полковник, большой оригинал. Вообще не пьешь или сейчас отказываешься? Прогадаешь. Хочешь, не хочешь, а полк слетает разок.

— Не слетает, товарищ генерал.

Смотрит тяжелым ненавидящим взглядом, а голос вдруг становится глухим и слабым.

— Слушай, человек ты или нет? Знал бы, какое у нас положение!

— У нас оно не лучше. Эти самолеты все ждут, как бога.

Выпил, стал есть. Через полминуты отложил ложку.

— Ну так как мы договоримся?

— Никак. Единственное, что можно предпринять: позвоните генералу Журавлеву, если даст мне такое распоряжение…

— Даст он, черта с два.

Обед доедаем молча…

Мы с Болоцким прибыли вовремя. Наши самолеты только что приземлились здесь, и запоздай мы — пошли бы они на задание, а то и на второе, третье. Генерал и теперь пытался за нашими спинами распорядиться, но мы строжайше проинструктировали командира полка и командиров тех двух эскадрилий. Да и сами были начеку.

Ушел дальше по назначению 10-й полк, ушли эскадрильи — теперь только можно вздохнуть с облегчением.

Одна из эскадрилий должна была еще садиться на промежуточный аэродром. Мне предстояло проследить за ее «безопасностью».

Через полчаса вылетел и я.

Еще с воздуха было видно, как кто-то большой и черный, стоя с краю аэродрома, там, где заканчивалась пробежка, разгонял самолеты по укрытиям. То выкидывал руку вправо, то показывал влево. И меня он принял под свою опеку, пренебрежительно махнув в сторону голого озябшего кустарника. Мол, для По-2 сойдет и эта низкорослая маскировка.

Когда я подошел, он представился:

— Капитан Вишневский, командир батальона аэродромного обслуживания.

Что и говорить — авторитетный был командир БАО. Этакий детина в черной шубе с огромным воротником, в валенках, опирающийся на палку — чем не Дед Мороз? Лицо красное, как помидор, горит от ветра и мороза, и написана на нем одна непреклонная решимость делать так, как он знает. Настоящий хозяин аэродрома.

Наметанный глаз сразу находит КП. Направляюсь к землянке, угадываемой за кустарником. Капитан крупными медленными шагами шествует рядом, время от времени пробуя палкой укатанное снеговое покрытие аэродрома. Иногда он недовольно качает головой.

Из землянки вышли трое. Чем-то фигура одного знакома. Не столько, может, фигура, как походка — вперевалочку, чуть загребая ногами. Вот он оборачивается…

— Матюнин! — кричу.

Он смотрит, всматривается… Бросаемся друг к другу, обнимаемся, и Матюнин смешно спрашивает:

— Слушай, а ведь это как будто ты?

— Могу удостоверить прибывшую личность: она действительно — я.

— Нет, погоди… Вот так встреча! Мы же после Испании не виделись. Смотри, где выпало! Ты чего здесь?

— В некотором роде сторож эскадрильи. Сопровождаю, чтобы не украли. А ты чего здесь?

— А я здесь в некотором роде командир полка.

— Командир полка? Странно… Но усы-то хоть мог завести?

— Усы? — переспрашивает он и машинально дотрагивается рукой до лица.

— Забыл, как размечтался в Малаге? Когда крестьяне заканчивали трамбовать нашу взлетную площадку, а мы ждали. «Вернусь домой, отпущу усы и пойду землю пахать».

— А-а! — обрадованно вспоминает Матюнин, и тут же с поддевающей интонацией делает свой выпад: — Можно подумать, что у тебя жена испанка…

— Почему испанка? — удивляюсь уже я.

— Ну как же, кто грозился: «Вот возьму и женюсь на какой-нибудь Пепитте или Леоноре»?

— Кто? Конечно, не я — Мирошниченко. Помнишь, ужинали в ресторане с Кольцовым и с тем американским писателем, Хемингуэем? А Мирошниченко, смотрим, отключился от беседы и уже в плену — сеньорита глазки ему строит.

— Разве? — Виктор подозрительно морщит лоб, в уголках рта притаилась лукавая улыбка…

Заместитель Матюнина, начальник штаба и капитан Вишневский, отойдя в сторонку, с любопытством наблюдают нашу встречу и прислушиваются к такому странному разговору. Может быть, он и странный, даже наверняка странный. Встретились двое, не видевшиеся несколько лет, поговорить бы о чем-то серьезном, а они… А мы как бы стали на годы моложе и заговорили тем отшучивающимся языком, какой был у нас в ходу, какой был для нас тогда естественен. Это возвращение в прошлое, воспоминание третьестепенных подробностей нам обоим дорого. И вообще слова, такие незначительные, а в душах воскрешается совсем другое.

— Подожди меня, — спохватывается Матюнин. — Слетаю на задание и по-настоящему отметим встречу.

Отметить встречу не довелось. В этом полете Виктор погиб.

Прошла весна. Пригрело солнце — заговорили коварные волховские болота. 2-я ударная армия, глубоко прорвавшись в оборону врага, сама оказалась в мешке — в лесах и топях, на раскисшей земле, среди бездорожья. Становилось все труднее. Не хватало снарядов, патронов, горючего, еды. Коридор, соединявший армию с фронтом, по которому она снабжалась и по которому теперь старались ее вывести из окружения, сузился до 300–400 метров. Фашисты остервенело его простреливали. Потом закрыли эту узенькую «дверцу», затем наши опять ее пробили, и вновь немцы ее захлопнули…

Мы с генералом Журавлевым едем в машине, говорим об этой крайне опасной ситуации. Эмка подпрыгивает на вывороченных бомбежкой и танками булыжниках. Городская улица похожа на длинный пролом, образованный пролетевшим здесь гигантским снарядом. Генерал подает рукой знак шоферу мы останавливаемся возле одного из немногих уцелевших домов. Здесь штаб фронта.

— Подождите.

Откидываюсь расслабленно на спинку сиденья. Устал чертовски! Голова, как свинцовая.

Открываю дверцу, машину продувает ветерок. Солнце косо бросает на сиденье свои нежаркие лучи. Чувствую, как внутри что-то расслабляется, все больше охватывает этакое отрешенно-созерцательное состояние. Хочется побыть минуту без войны.

Метрах в десяти в боковую улочку уткнулись два мотоцикла.

— Ну скоро он там? — говорит капитан в танкистском шлеме, оглядывается и смотрит через угол палисадника вдоль улицы.

И он и второй устроились на сиденьях своих машин, как на стульях, лицом друг к другу, ведут негромкую беседу. Мне их голоса слышатся сквозь дрему.

— Звягинцев расписался с Нюрой, она у нас машинисткой. Тут, брат, такое дело: война есть война, а любовь остается любовью. И ничем ее не убьешь.

— На Звягинцева я бы не подумал. Другое дело Лешка. Мы с ним год вместе проработали, так что я знаю. Тот влюбчив страшно.

— Лешка уже не влюбится, — ответил капитану его собеседник, старший лейтенант.

— А что было?

— Брали диверсантов, да неудачно организовали захват. Даже толком не знали, сколько их. Ну и погиб.

— Мы тоже двоих недавно потеряли. Сейчас бывает трудно опергруппу сколотить.

Нет, не получается минута без войны.

— Смотри — Ворошилов! — капитан кивает головой.

Они встают, хотя расстояние позволяет сидеть. Чувствуют неловкость, а вдруг представитель Ставки обратит внимание и подумает: что это еще тут за посиделки?

Климент Ефремович изменился. Пять лет назад, когда беседовал с летчиками, вернувшимися из Испании, был он, кажется, выше ростом и крупнее. Теперь вроде мельче фигурой и чертами лица. Это от усталости, недосыпания, от тяжких дум и непростых решений.

Две эмки прижались к тротуарчику. Ворошилов медленно расхаживает возле них, видимо, кого-то поджидая. Выходит генерал армии Мерецков — командующий Волховским фронтом. Они уезжают.

Показывается генерал Журавлев.

— Будет для вас задание. На КП не поедем. Вернемся в штаб, обсудим.

Из своего кабинета, если можно так назвать обычную комнату, не очень-то удобную, генерал куда-то позвонил, что-то уточнил.