Что-то меня заставило оглянуться. Впрочем, не что-то, а просто опыт и чутье. Только кажется, что отвлекся, а глаза шарят по небу. И вот они схватили опасность и по всему телу разослали стремительные токи сигнала: «Тревога!»

Два «мессершмитта», описывая дугу, примеряются для атаки. Теперь я чувствую себя в бескрайнем море пловцом, вокруг которого ходят акулы. А эти и не ходят — уже несутся, и, кажется, нет спасения.

И тут вижу я впереди, в лесном массиве, плешину. Круглая, как блюдце, поляна, и посредине — группа деревьев. Ни о чем не успеваю подумать что-то само срабатывает внутри, рука отжимает штурвал, машина скользит вниз.

Успею? Или догонят? Приблизятся на нужное расстояние и — в щепки. Нижет еще ниже, еще! Колеса почти трогают верхушки сосен. Вот и поляна. Еще ниже — и сразу левый вираж, за эти стоящие в центре деревья.

«Мессеры» стреляют — скорее с досады — и, взревев моторами, проскакивают.

А я теперь чуть поднимусь над лесом и посмотрю на них. Ага, возвращаются, набирают высоту и опять — вниз.

Хочется, как мышь в нору, юркнуть меж деревьев. Но надо себя сдержать: юркнешь раньше — и, обогнув эту спасительную купу, вылезешь навстречу, как раз на их огонь.

Вот теперь, когда они собираются нажать на гашетку, — пора! Мелькают перед глазами деревья. Чуть лишнего вправо или чуть влево — и поминай как звали.

Обогнув свою рощу, вижу: выходят из пикирования. Получается — идем навстречу, но стрелять они уже не могут, очереди прошли бы выше — и я, кажется, вижу их перекосившиеся от ярости рожи. Такая стопроцентная добыча, а не взять!

Дураки! Разошлись бы, не вместе бы атаковали, на чью-то очередь я обязательно выскочу. А они то ли так уверены, то ли не догадываются, то ли боятся отрываться друг от друга…

Еще три раза наскакивали, я бешено носился в кольцевом коридоре в нескольких метрах от земли.

Так они ничего и не смогли.

Подождав, пока «мессеры» окончательно скроются, взял свой курс. Через несколько минут посадил По-2 на опушке леса у села, где назначили нам район базирования.

Вышел, снял шлем. Откуда-то появился старшина, что-то такое говорит. А так хочется отдышаться, расслабиться. Лег бы на землю лицом вниз и дышал густым запахом травы. Но неловко…

Старшина, почуяв непростое мое состояние, замолчал, поджидает. Он в летах и, видно, не из кадровых.

Наконец, звуки оживают. И первые звуки — это бьют орудия.

— Ну, слушаю вас.

— Так что, — старшина неловко вскидывает ладонь к виску, — полевая площадка к работе готова.

— Что значит готова?

— Проверено само поле. Имеется горючее, — старшина кивнул в глубину леса. — Жить будем на окраине Александровки. Там же метеопост, Кухня полевая…

— Наши это стреляют?

— Немцы.

— Как будто близко.

— Близко и есть. На той стороне реки.

— Александрову обстреливают?

— Не. На той стороне, как раз против этого места, наши из окружения пробиваются. Вот немцы и стреляют, не дают.

Как ни старается старшина быть по-уставному сдержанным, но все же не может совладать с собой. Его по-крестьянски огрубелое сострадательное лицо передергивает гримаса.

— Эх, товарищ полковник, — выдыхает он сдавленно, хрипло и, не стыдясь, вытирает пальцем слезу. — Насмотрелся я тут. Выходят они оттуда, бегут, как к маме родной, завидя такое близкое спасение, а их снарядами… И ничем эту проклятую фашистскую артиллерию не взять. Идут они, как через ад.

Все во мне напрягается. Такое слышать не легко. Хочется рвануться, что-то немедленно сделать… Но что тут сделаешь…

К ночи сюда перелетела вся группа.

Уже поздно. Но ведь стоит пора необычных ночей. Столько поэзии мы всегда ощущали в этих словах: «белые ночи»… Поэзия осталась, только она теперь грустная, горькая. Потому что белые ночи не для удивления, не для любования — они часть войны. Они вобрали в себя столько благодарностей и проклятий. Саперы рады — им по ночам спокойно работать, прокладывать в болотистых местах свои гати. И нам летать виднее. А те, кто на том берегу Волхова, ненавидят белые ночи за их предательство. Белые ночи выдают…

Слышится отдаленный гул.

— Наш СБ, — высказывает догадку батальонный комиссар Косачев.

— Вдоль реки идет, — уточняет кто-то.

— Нет, — сомневается Косачев, — пожалуй, «юнкерс», Вскакиваю.

— Сейчас проверим.

— Одному не стоит, — Косачев тоже поднимается.

— Но я ведь пока один тут осмотрелся, изучил местность.

Что значит диалектика — ничто не бывает однозначным. Устарелый И-16 обладает завидным достоинством: короткая пробежка — и ты в воздухе, легко набираешь высоту, «Юнкерс» как раз подходит к нашему рубежу. Иду навстречу. Но что это он так круто набирает высоту! Ага, в облака полез подвернулись, однако, ему. Наверное, увидев меня, ему передали с земли по радио об опасности.

Неожиданно глаза схватывают какое-то движение внизу. Там, на фоне реки, — две знакомые тени. «Мессеры»!

Не иначе как истребители попросили, чтобы «юнкерс» обозначил себя ракетой. Боятся сбить своего. Ракета вспыхнула — и я увидел его. Совсем рядом. Рядом, только чуть выше. Снизу я и ударил длинной очередью.

Вот теперь хороший факел! До самой земли будет сам себе освещать дорогу.

На следующую ночь мы встретились с «мессершмиттами» вновь. Маневренные возможности самолетов И-16 помогали нам буквально виться вокруг Ли-2, не подпуская фашистов, отсекая их огнем.

С тех пор у Гризодубовой здесь потерь не было.

Днем на опушке безлюдье. Все замаскировано. Днем — отдых. Так полагается. Но какой там отдых в Александровке, недалеко от которой громыхают орудия, понтонеры держат под огнем свою переправу, а за рекой то там, то тут бьется, малосильно тыкается в стенки фашистских клещей окруженная 2-я ударная. Иногда группам удается прорваться. Они показываются на том берегу, устремляются к паромам. И только здесь, на шатком этом мосту, начинают успокаиваться. Они оборваны, измождены, на лицах все еще выражение настороженности и готовности сорваться, куда-то бежать, стрелять. Иных ведут под руки, иных несут на шинелях.

— Теперь дома, — успокаивают понтонеры.

— Братцы, — слышится то и дело, — дали бы чего-нибудь поесть.

Понтонерам неловко, что они не могут помочь изголодавшимся людям, — их ведь идут сотни.

— Ребята, — кричат они в ответ, чтобы слышали все, — дальше покормят, пройти немного!

В их голосах все равно слышится виноватость. На войне, если у кого-то беда, всегда кажется, что ты мог бы что-то сделать, а не сделал, что их поломала, покрутила, поистязала война, но могла бы эту ношу взвалить на тебя — и выходит, таким образом, что ты счастливчик и должник.

Мы стоим на длинной, кажется, единственной улице Александровки среди прерывистого людского потока. Брови моего комиссара сведены к переносице, он насупился, молча смотрит, словно впитывает и страх, и боль, и надежду, и ярость этих солдат — все, что, наверное, так неистово металось в них полчаса назад.

— Приставить ногу, пехота, — с мягкой интонацией обращается Косачев к подходящей группе. — Перекур.

Разрывает новую пачку папирос. Другие летчики тоже.

— Отведи, дружище, винтовку, а то она меня за кого-то не того принимает, — подсказывает маленькому бойцу.

— Не стреляет она, товарищ батальонный комиссар. Патронов нету.

— Хорошо хоть летчики сбросили, как раз на последний бой, — продолжает пожилой пехотинец, высокий, сутулый, без шапки.

Не мы сбрасывали, но сердце окатывает чем-то теплым от того, что чувствуем себя причастными к трудному счастью этих бойцов.

— А где же командиры ваши?

Высокий пожилой боец оглядывается, и кажется, что отстали командиры, сейчас подойдут.

— Нету наших командиров. Первыми шли в прорыв, первыми и полегли…

Суровые испытания выпали 2-й ударной армии. Но все же не попусту несла она такую свод) судьбу. Ее героизм и упорство помогли Ленинграду выстоять: фашисты вынуждены были отложить штурм города и бросить силы сюда. Еще не одна группа измотанных, израненных, но не сломленных бойцов и командиров выйдет из окружения. Еще не раз то здесь, то на других участках вдруг загрохочут орудия — это оставшиеся в кольце будут пытаться выйти.