И поражает, как спокойно они вновь выходят на задания с таким вот «шансом обреченности». Потому что в жизни бывает время, когда твоя собственная судьба в твоих собственных глазах кажется второстепенной. Все заслоняется чем-то гораздо большим, и становится естественной, даже обыденной, само собой разумеющейся мысль о жертвенности: каждый должен честно совершить все, что кому выпадет.

Во имя этого большого. А это — судьба страны. В ней для каждого солдата есть свой особый участок. Кому-то насмерть стоять на подмосковных рубежах, кому-то до последнего держаться в Севастополе, кому-то останавливать лавину, рвущуюся к Волге.

Для нас же сейчас главное, во имя чего совершаются все «надо», Ленинград.

Осенью сорок первого фашисты взяли его в железное кольцо блокады. Страшные испытания обрушились на город зимой. Голод схватил ленинградцев своей цепкой костлявой лапой. В декабре, выдавали по 125 граммов хлеба на служащих, иждивенцев и детей, по 250 рабочим, по 300 для войск в тылу и по 500 граммов для тех, кто на передовой. Стояли лютые морозы. Не работало отопление, не ходили трамваи, вышли из строя водопровод и канализация, в дома не подавалось электричество — пользовались керосиновыми лампами, а то и лучинами.

Смерть от голода стала массовым явлением. 20 февраля сорок второго года, например, на Пискаревское кладбище доставили несколько тысяч трупов.

Но город живет, трудится, борется. Невероятные муки и невероятная стойкость ленинградцев потрясли весь мир.

Два фронта — Ленинградский и Волховский — ведут упорнейшую борьбу за город Ленина, колыбель революции, сюда приковано внимание всей страны.

Идет зима сорок второго года. Время невероятно трудное. Но это уже не сорок первый. Враг в основном остановлен, он уже был бит под Москвой, уже рухнула идея гитлеровского «блицкрига», уже мы освободили немало городов и сел. Уже ведется широкое наше наступление — силами девяти фронтов.

Ленинградский и Волховский в этом общем зимнем ударе по врагу решают свою задачу: сорвать гитлеровский штурм Ленинграда, вызволить город из блокады. Оба фронта начали наступательные действия навстречу друг другу.

Бои идут упорные. Лишь 2-й ударной армии Волховского фронта удалось вклиниться в расположение врага на 70–80 километров. Но положение это опасно, армию могут отрезать, взять в кольцо — слишком узкую горловину оставила она за собой, войдя в прорыв.

Что особенно угнетает летчиков, — господство немецкой авиации. Она непрестанно висит над частями 2-й ударной, преследует их, буквально терзает. А мы бессильны. У нас нечем помочь. Бывает, что на весь Волховский фронт остается каких-то два десятка самолетов, по четыре-шесть машин на полк. Все основные авиационные силы страны брошены на прикрытие Москвы, на обеспечение боевых действий на центральном направлении. Новая техника поступает очень редко: еще не набрали свою мощь заводы, вывезенные в глубь страны…

… Зенитки лупят вовсю. Наша штурмовка еще не кончилась, и они неистовствуют.

Но вдруг обстрел прекращается. Теперь гляди в оба — значит на подходе вражеские истребители. Собственно, не на подходе, а вон уже висят над нами и начинают срываться вниз, в атаку…

— Десять вылетало, четверо не вернулось, — мрачно говорит командир полка, хотя я и сам уже успел подсчитать.

Молча оглядывает свое скудное хозяйство.

— Опять подписывать четыре похоронки, — лицо его искажает гримаса боли. — Трое из погибших всего неделю как прибыли. Еще и фамилий не запомнил.

Подходит поближе, с остервенением отдирает торчащую на крыле щепку дельта-древесины, трогает пальцем рваное отверстие на фанерном фюзеляже.

— Шапкой не заткнешь. Хорошо посекли, сволочи. Во всех самолетах пробоины, на полную ночь теперь работа.

Майор пытается рассеять гнетущее настроение, но шутка получается невеселой:

— Так и запишем: старший инспектор ВВС Волховского фронта привез полку из боя рожки да ножки.

Такая теперь у меня должность — старший инспектор. Такая работа: помогать полкам в обучении, в организации их боевой деятельности, передавать опыт. Инспектор должен быть хорошим организатором, знать авиационную технику, состоящую на вооружении ВВС. Он учит не «на пальцах» в боях. Находясь в полках, он должен летать. Никто не установил, сколько летать. Но ты ведь не хочешь, чтобы за твоей спиной говорили: «Слова изрекать мы все мастера…»

Поворачиваем головы на звук — низко над лесом идет По-2. В полку такого нет, значит — связной, а то, может, начальство пожаловало. «Кукурузник» делает короткую пробежку, с ходу занимает место под деревьями на кромке леса. Через несколько минут к нам приближался летчик из управления ВВС фронта — я узнал его.

— Товарищ полковник, генерал Журавлев приказал вам сразу же прибыть.

— Держитесь правее, — советует на прощание командир полка. — Тут повадились «мессера» на охоту выходить…

Через полчаса мы увидели под крыльями Малую Вишеру, где располагались штаб фронта и штаб ВВС фронта, а еще через пятнадцать минут командующий ВВС генерал-майор И. П. Журавлев говорил:

— Прилетают десятый полк и две эскадрильи на пополнение других полков. Они полностью укомплектованы, это много для нас значит. Но вы же знаете теперешние привычки…

Действительно, стали нередкими факты, когда командиры с большими правами тут же посылали в бой приземлявшиеся на их аэродромах транзитные части. На место назначения части приходили уже изрядно потрепанными.

— Наше пополнение, — продолжал генерал, — приземлится на аэродроме у… — он назвал фамилию командующего ВВС соседнего фронта. — Ваша задача: встретить, проследить за заправкой, проверить знание маршрута, обеспечить дальнейший перелет. И ни в коем случае не поддаваться попыткам местных властей послать полк или эскадрильи на задание. Берите По-2, поведете сами, и с вами штурман подполковник Болоцкий.

Я уже выходил, когда он остановил меня.

— Да, а знаете характер генерала? Это я на тот случай, чтобы вы приготовились к сильнейшему натиску.

Погода была дрянь. Крутил снег, самолет бросало. Мы едва отыскали нужный населенный пункт.

Пошли представляться.

— Интересное задание, — с сердитой иронией сказал генерал, выслушав рапорт о цели прибытия. — Смотри, какие вы хитрые там со своим Журавлевым. А как хоть воюете?

— По-всякому приходится. Воюют люди геройски, да одного этого мало. Не хватает самолетов.

— Можешь не рассказывать — знакомая картина, — вздыхает он.

— Представляете, как сейчас ждут подкрепление?

— Представляю. Но тебе же известен порядок?

Командующий ВВС фронта широкоплеч, лицо у него круглое, большое, глаза смотрят сурово. Манера разговора грубоватая.

— Какой порядок?

— Простой порядок. Раз они сели на мой аэродром, должны слетать разок в бой.

— О таком порядке мне неизвестно. У меня приказ: самолеты, никуда не отвлекая, доставить в районы нашего базирования.

— А знаешь, — лицо его багровеет и голос взлетает, — знаешь ты, что у меня сейчас творится под Старой Руссой?! Тебе что — только своя шкура дорога?

Порою в самом деле: не тот прав, кто действительно прав, а тот прав, у кого больше прав. И к тому же это нечестный прием, хотя где-то в глубине души я понимал генерала и сочувствовал ему.

— Мне приказали — я приказ выполню, — стараюсь говорить одновременно вежливо, спокойно и твердо, правда, не знаю, насколько это удается.

— Ладно, — мгновенно остывает он, будто ударил порыв ветра и враз исчез, и деревья, только что уронившие листву, опять стоят недвижимо. Давай пообедаем.

Резко встает, ничего не остается делать, как следовать за ним.

В столовую шли молча, он впереди, заложив руку за спину.

Проследив, как я раздеваюсь, сказал:

— То-то, смотрю, гонористый ты. Война чуть больше полгода, а уже три ордена. Это у вас на Волховском так раздают награды?

— Раздают, как везде.

— Ну, значит, любимчик чей-то…

— Ордена в боях заслужены, товарищ генерал.