Изменить стиль страницы

— Проведем наше… — помедлил, бросил взгляд на меня, — наше партийное собрание. На повестке дня — прием в партию. Вот заявление.

Секретарь читал, а по тому, как степенный пожилой рабочий покраснел и опустил голову, я понял, что это его принимают в партию.

— «… В суровое для столицы нашей Родины время, — читал секретарь, хочу быть в рядах ее защитников коммунистом».

Закончил, обвел взглядом «собрание».

— Вопросы будут? Кто что скажет? Помолчали, и один глухо произнес;

— Сам все знает, как оно есть и как надо. Вот так и надо!

Эта немногословная, но многозначительная фраза подействовала на пожилого рабочего очень возбуждающе. Он всем по очереди благодарно жал руки, и выражение торжественной решимости не сходило с его лица.

— А я тебе все же сделаю замечание, — сурово заговорил секретарь, беря его ладонь в свою. — Не по-партийному поступаешь, когда злишься, что не отпускаем в ополчение. Ты у нас редкий специалист и твой фронт — тут. Понял? Это тебе теперь партия говорит. Понял?

Тот торопливо закивал, тяжело сглотнул застрявший в горле комок. Голос его дрогнул:

— Я… до последнего дыхания…

Когда у них все закончилось, секретарь сделал несколько шагов в мою сторону и, подойдя, спросил:

— У вас к нам дело?

— Да нет. Мы только что приехали, — я махнул рукой в сторону наших вагонов, — и не терпится узнать о Москве в москвичах.

— Москва выстоит, в этом никто не сомневается, а москвичи — вот они. Правда, не все наши здесь. Многие — особенно женщины и подростки — сейчас под Москвой, на строительстве оборонительных сооружений. Ну а настроение какое? Сегодня еще шесть заявлений в партию получил.

Вспомнилось мне, что и у нашего парторга, пока ехали, Накопилось в планшете много заявлений.

— И знаете, — делюсь с собеседником, — поразительный факт: чем тревожнее фронтовые сводки — заблокирован Ленинград, подошли фашисты к Москве, сложно на юге — тем больше видно в людях твердости, тем многочисленнее наша полковая парторганизация…

— Вот вы говорите это, а мне пришли на память ленинские слова об аналогичной ситуации зимой девятнадцатого года. Тогда тоже усилился приток в партию. Заметьте: не в какое-нибудь благополучное время, когда к правительственной партии неминуемо стремятся примазаться карьеристы и проходимцы. А стояла такая же суровая пора, когда, говоря словами Ленина, Юденич был в нескольких верстах от Питера, а Деникин в Орле, около трехсот пятидесяти верст от Москвы, то есть когда Советской республике угрожала отчаянная, смертельная опасность и когда авантюристы, карьеристы, проходимцы и вообще нестойкие люди никоим образом не могли рассчитывать на выгодную карьеру (а скорее, могли ожидать виселицы и пыток) от присоединения к коммунистам… Именно в таких условиях сегодня тысячи, тысячи и тысячи наших людей совершают свое присоединение к коммунистам. А?!

— В истории третьего такого факта не сыщешь.

— Не сыщешь. Могу и точнее сказать, слышал на совещании: за первые месяцы войны в партию вступило в несколько раз больше, чем за последнее мирное полугодие. Но и это не выражает всего. Куда ни посмотришь сейчас, видишь, буквально видишь: сплотился, сгрудился, встал в боевой порядок вокруг партии весь народ.

Он неожиданно окликнул паренька-сварщика, сказал ему, чтобы комсомольцы подумали над именем для бронепоезда, и так же неожиданно перешел к нашему разговору:

— Бывали вы в Москве? Теперь она, конечно, иная. Напряглась для боя…

Едва вышел на привокзальную площадь, чтобы направиться в штаб ВВС, там должны были указать дальнейший наш маршрут — завыли сирены, и репродукторы с нескольких сторон стали повторять:

— Граждане! Воздушная тревога…

Люди побежали кто куда, все, наверное, знали, куда бежать. Я не знал, поэтому прижался к стене дома.

Как-то сразу надо мной загудели моторы, и началась стрельба. Завязывался воздушный бой, но бомбардировщики упрямо шли вперед и как раз над вокзалом стали высыпать свои бомбы. Со всех сторон грохотало, было это все же не рядом, за строениями. Но вдруг дом напротив вздрогнул, чуть поднялся в воздух — или так показалось — и посыпался вниз лавиной кирпичей.

Бомбежка закончилась быстро, звуки моторов и трескотня воздушного боя исчезли так же внезапно, как возникли. Площадь вновь ожила. Появились пожарные машины, санитарные фургоны.

Я вернулся, но убедившись, что беда миновала нас, опять направился в город. Шел пешком, хотелось посмотреть, послушать. Действительно, город напрягся для боя. Иногда улицу пересекали ежи, опутанные колючей проволокой, баррикады, выложенные из мешков с землей. Висели аэростаты воздушного заграждения. Суровая деловитость отличала жизнь города. Возле домов стояли небольшие группы людей — в основном женщины и молодёжь, с противогазными сумками на боку. Это после бомбежки покидали свои посты на крышах дежурные смены добровольных дружин. Их задача — сбрасывать и тушить зажигательные бомбы. Другие дежурят в подъездах, у входа в бомбоубежище. Теперь они сошлись и возбужденно обсуждали детали только что затихшего воздушного нападения.

— И часто бомбят? — спросил я, подойдя к одной из таких групп.

Ответили не сразу. Замолчали, обернулись, изучающе разглядывая.

— А вы кто такой будете? — подозрительно спросила сухонькая, решительного вида женщина лет пятидесяти.

Пришлось объяснять.

Глядя на этих женщин и девушек, я вспомнил Нилу. В Ростове-на-Дону она вот так же забиралась на крышу, дежурила на улицах. И так же подозрительно оглядывала прохожих. Чувство повышенной бдительности было присуще всем — по радио, через газеты постоянно напоминали: не доверяться незнакомым. Однажды Нилу остановил милиционер, назвал улицу и спросил, как ее отыскать. Едва отошел, она побежала за патрулем.

— Конечно, подозрительно, когда милиционер спрашивает улицу, оправдывалась, рассказывая мне, что задержанный оказался нашим. И с возмущением привела еще один повод, который он дал для подозрений: Представляешь, война, а от него одеколоном пахнет!..

Где она сейчас? Как доехала? И доехала ли?

Круговая оборона

Самое страшное — это когда зенитка не стреляет. Если она бьет — тут уже спокойнее, потому что видишь: бьет и не попадает, Можно увернуться от черных хлопьев.

Но когда зенитка не стреляет и ты знаешь, что она есть, что прилипчиво следит своим стволом, и представляешь, как наводчик старается поймать тебя в прицел, а может быть, уже вцепился в самолет перекрестием — скверно в такие мгновения на душе!

И вот зенитка выстрелила. Блеснуло внизу и блеснуло рядом. Сквозь рев мотора чуть послышался звук, будто швырнули горстью гороха.

Еще неясно, что произошло, сбит или не сбит, поврежден или не поврежден, выведешь машину из пике или она уже не послушается — об этом просто не успеваешь подумать, потому что как раз время нажимать на гашетку. Длинная светящаяся нить пульсирует вниз, обрывается в стоящем на поле «юнкерсе».

Выходим из пике и идем друг за другом, образуя большой круг. Сейчас должны появиться вражеские истребители — надо занять круговую оборону.

Возможности техники диктуют тактику. ЛаГГ-3 уступает «мессерам» и в скорости, и в маневре. Единоборство удается только опытным летчикам. Но таких мало. Большие потери. Все время поступает молодежь. Неопытные. Кто-то подал идею: а не выгоднее ли бить фашистские бомбардировщики на аэродромах? Защищаться же от истребителей нередко приходится «в кругу». Крутясь в нем, подстраховываем друг друга, медленно оттягиваясь к территории, занятой своими.

Что и говорить, оборонительная тактика.

Но нужно и наступать, не давать бомбардировщикам проходить к намеченным целям — ведь это главная задача истребителя. Нужно нападать на идущие бомбить «юнкерсы», рассеивать их. Хорошо, если они без прикрытия. Но если прикрытие и есть, все равно нужно нападать. Нужно! И значит сознательно идти на схватку при всех преимуществах за врагом. «Слишком велики шансы обреченности», — с горечью говорят летчики, подсчитывая пробоины.