Потом все замолкнет. И установится над волховскими лесами, над болотами, над гатями и кочками, над развороченными дорогами и топкими тропинками тревожная тишина.

И через какое-то время словно оттуда выйдет маленький; осторожный слушок:

— Бывший командующий армией генерал Власов продался…

И появится потом ненавистное выражение — власовцы. А рядом с ним выражение — власовская армия.

Выражение это и тогда кое-кого сбивало с толку, да и теперь иных, непосвященных, сбивает.

— Власов… Который со своей армией к немцам перешел, — услышал я недавно в разговоре молодых людей.

Нет-нет да и упадет незаслуженно тень на героическую судьбу 2-й ударной.

Не продавалась армия с Власовым! Он продался сам. А 16 тысяч ее бойцов и командиров с ожесточеннейшими боями вырвались из кольца, 6 тысяч сложили свои головы и 8 тысяч пропали без вести. Что значит пропали? Наверное, погибли безымянными. Возможно, маленькая часть какая-то примкнула к партизанам, а остальных — расстреляли на месте, заморили в лагерях…

А Власов — единственный в своем роде. Из всякого сброда собирали потом фашистские организаторы ему «армию». Он сам унизительно напрашивался в руководители, сам подсказывал своим хозяевам, что «для русских, которые хотят воевать против Советской власти, нужно дать какое-то политическое обоснование к действиям, чтобы они не казались изменниками Родины». Но при любом обосновании предатель есть предатель.

И когда 11 мая 1945 года, в Чехословакии комбат капитан Якушев отыскал в колонне машину Власова и распахнул дверцу, он увидел только двух перепуганных женщин — сам командующий трусливо прятался, накрывшись ковром.

Не знаю, но представляется, что так его и повесили, — в военном френче чужого покроя.

Однополчане

Хорошо пахло сеном. За стенками барака шуршал дождь, там, под низким темным небом, мокли сейчас деревья, дороги, тропинки, мокли самолеты, горбились часовые в своих куцых плащ-палатках, чувствуя спинами неприятную холодность октябрьского дождя. А здесь было покойно, сухо, возле двери уютно желтел огонек фонаря. В кругу отбрасываемого им света несколько человек забивали козла, примостившись на ящиках из-под консервов. Остальные лежали, коротая за разговорами длинное вечернее время.

— Давай, Булкин, еще, — потребовали из темного угла сеновала.

— Смотри, Булкин, не надорвись, — тут же откликнулись из другого конца. — Ты нам еще пригодишься, а первая эскадрилья не пощадит твоего таланта, Булкин.

— Ладно, Булочка, прочитай, — ласково разрешил Большов. — Чего-нибудь подушевнее. Давай Симонова.

Воцарилась тишина ожидания. Немного погодя из темноты зазвучали мягкие и замедленные слова, обращенные к женщине, просьба не сердиться за редкие письма с фронта. «… А убьют — так хуже нет письма перечитывать», — читал Булкин.

Фонарь лил свой тусклый медный свет, шумел дождь, и становилось на душе как-то смутно и одиноко.

Окончил Булкин, долго стояла тишина.

— Хорошо, стервец, излагает, — это голос Панкина, голос со вздохом.

— Большое это дело — стихи, ребята!

— Слушай, как ты их заучиваешь? Другое дело анекдоты — те сами запоминаются. Для стихов извилины надо ж напрягать, — доносится из первой эскадрильи.

— Во-во, — подхватывают из второй, — не по тебе работа.

Слышится смех. И тут же из угла барака, где расположилась на ночь первая, отвечают:

— Узнаю, Костя, твой голосок. Если насчет работы, то есть у меня к тебе вопросик…

— Ну, начинается, — толкает легонько меня в бок начальник штаба. Сейчас как заведутся! Жаль, Булкина выключили, а хорошие стихи…

Всех, летчиков полка сейчас можно разделить на несколько групп. Они и сами нередко, для понятливости, прибегают к непроизвольно сложившимся в эти дни названиям.

«Ветераны» — те, кто был в полку, когда я его принимал, кто к тому времени остался в живых.

«Перегонщики» пришли в полк только что, когда мы в тылу получали новые самолеты и пополнение. Они были при заводе, их работа заключалась в том, чтобы перегонять самолеты по фронтовым полкам. Летали они отлично, но в боях еще не бывали.

«Запасники» — они же «сержанты». Эти тоже пришли во время переформирования из запасного полка. Они все в сержантском звании и самые молодые.

Словом, складывается новая полковая семья. — Инициатива в разговорах, песнях и веселье принадлежит «ветеранам». Остальные пока еще сдержанны и почтительны. Но кое-кто уже выделяется и смелеет. Особенно быстро завоевывают авторитет двое из «перегонщиков»: Булкин и Шахов. Булкин заводила и весельчак, рассказчик и вообще проказник. Он невысок, тонок, белокур, его трудно увидеть умиротворенным. Шутят: «Булкин успокаивается, лишь когда спит». В остальное время он сам и все в нем — в движении. Говорит он жестикулируя, никогда не стоит на месте, даже в строю переминается больше всех, мучается, и все внутри у него рвется куда-то. И лицо его то улыбается, то хмурится, выражает то удивление, то холодный интерес, то иронию… У него привычка вставлять в речь стихотворные фразы, и всегда это к месту и хорошо.

Шахов, напротив, высок, черняв. Боек на язык. Красавец и гармонист. В его осанке и в лице всегда то чувство превосходства и почти неуловимого важничанья, которое нередко свойственно людям красивым и тем более удачливым.

— Ну хватит! — голос Большова. — Продолжаем вечер поэзии. Слово чтецу и декламатору Булкину.

— А я уже сплю, — равнодушно сообщает Булкин.

— Спит! В такое детское время!

— Булкин, массы просят.

— Загордился, Булкин!

— Правильно, Булкин, голос надо жалеть. А то чем кричать будешь и звать на помощь, когда зажмут «мессера»?

Любимое дитя хочется ущипнуть. Так и сейчас, каждый норовит «ущипнуть» Булкина, кажется, уже саму его фамилию произносят и повторяют с удовольствием, есть в ней что-то мягкое, доброе, домашнее? А особенно когда Большов на правах друга называет его и вовсе Булочкой.

— Может, почитаешь, а? — неожиданно спрашивает Майоров.

И Булкин сразу соглашается. Это потому, что попросил именно Майоров обычно немногословный.

В Майорове сливается противоречивое: юношеский облик с устойчивостью, уверенностью, сдержанностью зрелого человека. И странно впервые услышать его низкий грудной голос, идущий сквозь стеснительную улыбку мальчика.

Булкин почему-то робеет перед Майоровым. Майоров и лицом, и годами, и званием моложе, но у него за плечами столько боев, а это на фронте — и лицо, и возраст, и звание.

С Майоровым я познакомился раньше всех.

О том, что мне предстоит принять 2-й гвардейский полк, я знал, еще когда занимался обеспечением группы транспортных самолетов Гризодубовой. Начальство наконец откликнулось на мои просьбы дать мне хоть и менее престижную, но более самостоятельную работу.

Однажды в то время я оказался в соседнем полку и стал свидетелем воздушного боя. Он складывался скверно с самого начала. «Мессершмитты» застигли наших на взлете. Двоих подожгли, а три смогли все же подняться. Особенно выделялся истребитель с бортовым номером «15». Если его товарищи вели бой осмотрительно, то «пятнадцатый» ворвался в стаю «мессеров» и, забыв обо всем на свете, погнался за одним из них. По всему было видно, что в машине летчик молодой и чрезвычайно смелый, конечно. «Мессер» улепетывал, видать, чувствовал дьявольский напор этого непонятного русского, который один влез в самую гущу. «Пятнадцатый», отстав, тут же переключился на второго, хлестанул по нему очередью, перенес огонь на третьего… Словом, паники он наделал, хотя сам оставался цел только чудом. «Безумству храбрых поем мы песню» — пришли на память слова, и еще подумалось, что это будет траурная песня. С напряженной тревогой и нарастающей болью следил за ним.

И все же он приземлился. Машина была буквально изрешечена. И когда приземлился, тут уж меня прорвало. Еле дождался, пока командир полка созвал летчиков для разбора. «Пятнадцатый» оказался совсем молоденьким, потому, видимо, все самые грозные приготовленные слова вылетели, а вырвались «неприготовленные»: