Так что в запасный полк из «совсем зеленых» осталось взять только четверых.

Брали четверых, а прибыли на фронт — оказалось, что их шестеро.

Когда прилетели, обнаружилось два лишних самолета.

— А эти откуда?

Никто ничего не мог сказать.

— С нами летели?

— С нами. Позвали летчиков.

— Вы откуда?

— Из второго гвардейского.

Ну и наглец вот этот, что стоит чуть впереди и отвечает.

— Ваша фамилия?

— Сержант Слезкин.

— Как оказались здесь?

— Мы решили попасть в ваш гвардейский полк — и никуда больше.

— Дезертиры, значит? Пожали плечами.

— Мало того, — отчитываю их. — Вы представляете себе, что значит украсть самолет? И сбежать на нем?

— Так ведь на фронт…

Ну что ты будешь делать! Пришлось срочно давать телеграмму заместителю командира запасного полка Акуленко — товарищу по Испании и финской кампании, чтобы уладил.

А все Скрыпник! Это он встретил в Сейме, в запасном полку, своего давнего приятеля Слезкина, и тот решил во что бы то ни стало уйти на фронт с нами. Прихватил и еще одного такого же бесшабашного.

Теперь вот наставляет его своими рассказами Скрыпник.

— Главное — не мчись в бой, как по струне, надо много маневрировать.

— Конечно, — соглашается Слезкин. А Панкин взял на гитаре последний аккорд, приглушил. Нависла тишина. И, будто стряхнув серьезное настроение, вызванное песней, Панкин с прежней шутливостью позвал:

— Товарищ Булкин!

— Он уже спит, — ответил Булкин.

— Вот пусть он чего-нибудь еще прочтет, а потом спит.

— Может, кто анекдот расскажет, а? — взмолился Булкин.

— Надоели анекдоты, хотим серьезного искусства.

— Истосковались, Булкин.

— Изголодались…

— Ладно, — остановил этот поток Булкин. Он, конечно, притворялся, играл свою игру, а вообще-то ему приятно такое внимание. — Есть у Константина Симонова стихотворение «Однополчане»…

Булкин читал красиво, умел придать своему голосу именно то настроение, каким дышит стих. Он говорил о людях, которых война сводит в один окоп, которым суждено пройти большую дорогу к победе…

— Хорошо! — отозвался комэск третьей Тришкин. — И про Кенигсберг, что мы там будем, и про наше поколение.

— А смотрите, ребята, — мне показалось, что при этих словах Панкин привстал, — как нас ни били, как ни пер фашист поначалу, а ни у кого ни на миг не было сомнения, что мы победим, правда?

— Что верно, то верно.

— Ни на миг!..

— Интересно, как оно будет? Ну придем мы в Берлин, ну окончится война. А вот как потом?

— Потом очень просто, — опять заговорил Панкин. — Уеду куда-нибудь на необитаемый остров. Или в тайгу. Чтоб никого на пятьсот километров, только гитара, со мной. Тишины хочу. А потом вернусь к разумному человечеству и женюсь. Вот так, братцы. А ты, Глеб?

Начинался диалог двух заместителей комэсков — из второй и третьей.

— Я тоже вначале в тайгу собирался, — взвешивающе сообщает Глеб Коновалов. — Но как узнал, что и ты туда, — переменил решение. Для меня главное — с тобой не встречаться. Надоел. Тем более, дети у тебя пойдут, верно?

— Само собой.

— И на тебя похожие?

— Надеюсь.

— Ну вот. Такие же горластые будут. На всю тайгу. То им ветер не оттуда дует, то солнце не там торчит.

— Никуда вы друг от друга не денетесь, — вступает зам из первой. Земля-то маленькая. Все эти бои да фронтовые невзгоды действительно — как это там, Булкин? — «завяжут наше поколенье…»

— «Завяжут наше поколенье в железный узел навсегда…»

Мы думаем о будущем. Пройдут годы, — но мы не знаем, сколько их пройдет, — и наступит победа. Не все доживут — но мы еще не знаем, кому суждено дожить. Не знаем, кого куда забросит судьба. Не думаем пока, что будем стареть и все острее ощущать привязанность к тем, с кем свели нас годы войны. И что сами эти годы станут центром всей нашей жизни, что выделится из всей массы людей особое поколение, которых и двадцать и тридцать лет спустя не перестанут называть фронтовиками. Что они, волнуясь, будут торопиться на назначенные полковые встречи, и дети не смогут сдержать недоумения: отчего вызывает слезы в глазах родителей эта песня, отчего они до сих пор живут воспоминаниями, отчего так сильна власть прошлого?

Мы еще ничего этого не знаем. У нас просто ночлег на сеновале. Мы прибыли на Калининский фронт и ожидаем в Выдропужске погоды и приказа.

И просто стоит ночь, шуршит холодный дождь.

И фонарь отбрасывает короткие свои блеклые лучи. И Булкин читает стихи…

Таков обычай: первый проснувшийся оповещает всех о погоде. Вот и сейчас дверь заскрипела, пахнуло сырым воздухом и сонный голос сообщил:

— Братцы, беспросветно!

На сене завозились, кто-то вкусно зевнул, кто-то, потянувшись, выдохнул: «Хо-орошо поспали!», кто-то поглубже запрятал голову в воротник куртки.

Сквозь звуки дождя и ветра пробился рокот и оборвался неподалеку. Судя по всему, мотоцикл. Забубнили голоса, дверь опять заскрипела, и часовой громким шепотом позвал:

— Товарищ полковник, вас на КП корпуса вызывают.

Старая баня, прячущаяся в лесу в полукилометре от нашего сеновала, едва вмещали собравшихся. Невысокого роста, плотный, подвижный генерал Благовещенский что-то живо обсуждал с группой командиров, прибывших, как я понял, из вышестоящего штаба.

Заметив меня, поманил ближе к разложенным на столе картам.

— Ваша точка базирования — вот. Ясно?

— Ясно. А что там есть?

— Есть хорошая поляна в лесу. Разровняли ее, укатали — чего еще?

Он говорил с веселым добродушием.

— Поведем вас туда на веревочке — за лидером. Вылет завтра.

Заметив, видимо, некоторое мое замешательство, успокоил:

— А дождя завтра не будет.

День прошел в хлопотах подготовки.

Утром первым взлетел пикирующий бомбардировщик Пе-2, вел его веселый молодой майор. Вначале все шло хорошо, пока летели по прямой. Но вот вышли к Западной Двине, майор стал вести самолет строго по ее ленточке, повторяя изгибы реки. Но группа не может так маневрировать, как один. Да что он, не оглядывается, что ли? Лидер уходил все дальше и дальше. А погода портится, ползут низкие грязные облака, прижимают к земле. Еще минута — и лидер пропал за пеленой.

Что делать? Хорошо, что не доверился полностью, следил по карте, сверял с наземными ориентирами. Пожалуй, скоро надо сделать разворот влево. Теперь прямо.

Не здесь ли? Похожая поляна…

Из-под копны, стоящей с краю, метнулась фигура, забегала, и вот уже белеет внизу посадочный знак «Т».

Захожу на посадку.

— Тридцать первый, у вас не вышло шасси! — в наушниках голос командира эскадрильи капитана Соболева.

— Понял. Садитесь первым, командуйте посадкой остальных.

Конечно, так и надо. Пусть не носится вся группа в ожидании одного. Кроме того, если бы случилась при приземлении авария, закрыл бы посадочную полосу.

Самолеты уже на земле, а я верчусь над поляной. Правая «нога» вышла, левая — нет. Пытаюсь убрать шасси и выпустить вновь, но теперь не убирается та «нога», что вышла.

Шасси складывается под крыльями к фюзеляжу навстречу друг другу. Что, если попробовать выполнить бочку — вращение самолета вокруг своей оси?

Набрал высоту. Разогнал машину, выполнил фигуру. Все осталось по-прежнему. Надо, наверное, сделать это порезче. Земля и небо вновь завертелись вокруг меня. Едва уловимое движение рулями — самолет на какое-то мгновение замедлил скорость оборота, будто чуть-чуть споткнулся.

Помогло. Правая стойка убралась. Вновь выпускаю шасси. Что за чертовщина! Теперь левая «нога» вышла, а правая нет. Ну что ж, попробую бочку в обратную сторону, чтобы силой инерции помочь вытолкнуть правую.

Полк давно приземлился. Самолеты замаскированы под деревьями, а я ношусь над поляной. Скоро уже и горючее кончится, и чувствую: весь взмок.

Уже потерял счет разворотам, разгонам и бочкам, а тут все порознь: то одна, то другая.

И вдруг в наушниках голос Соболева: