Антипов оглядывается и, смеясь, качает головой.

— Вам нельзя со мной разговаривать, — напоминает Таня Шахову.

— Танечка, меня, ничто не остановит. Небо — моя стихия, а вы единственное, ради, чего я опускаюсь на землю.

Пропадал Шахов добрых полчаса. Хотел незаметно присоединиться к группе, но заместитель комэска Панкин был начеку.

— Ну, красавец-мужчина, покоритель женских сердец! Опять возле какой-нибудь забылся?

— Товарищ старший лейтенант, честное слово, исключительно из интересов службы.

— Так уж и службы?

— Понимаете, Антипова ловили. Таня Коровина вела его на губу, а он вздумал стрекача дать. Пришлось побегать за ним.

— Я б тебе побегал, — ревниво и зло произносит Скрыпкин, но Федоренко легонько толкает его локтем.

— Набегался, бедняга, с ног валится, — это Панкин.

— Может, дать ему хлебнуть из неприкосновенной фляжечки? — испуганно включается Костя Федоренко в этот спектакль, который идет без заранее написанного текста и без репетиций.

Все смотрят на Тришкина, это в его адрес. Сколько знают комэска, всегда у него на поясе фляга со спиртом. Он ее не трогает, и объясняет так «Если собьют и придется застрять в лесах, будет чем погреться».

— Хлебнет! — многообещающе отвечает капитан.

Все это время Тришкин внимательно, со строгостью в глазах смотрел на Шахова. Худощавое лицо, бородка и вот этот беспощадный взгляд делают его отдаленно похожим на Дзержинского. Шахов под этим взглядом тушуется.

— Дисциплина для всех одинаковая, — жестко напоминает комэск. Садитесь, Шахов. Продолжаем занятие.

А в первой эскадрилье все еще перерыв. Затянулся он что-то. Эскадрилья стоит гурьбой, в центре животом вниз лежит молодой летчик и пытается вытащить зубами из земли колышек.

— Ну и засадили, прохвосты!

Прямо как болезнь. Откуда взялось — неведомо, но распространилось быстро. Называется «игра в ножа». Чертят круг, стоя, бросают нож. Если он воткнется лезвием, то по направлению лезвия отрезают часть «территории». Кто в конце концов останется без «территории», тот и должен тянуть из земли колышек. Как мы ни боремся, а живет. Ну, я понимаю, были бы мальчишки. А то ведь взрослые люди.

— По мне — так пусть играют, — возразил однажды Власов. — Это ведь не просто «несерьезность» — это разрядка нервов. Мы, конечно, будем для порядка делать вид, что не одобряем…

Командир эскадрильи капитан Соболев наблюдает мучения проигравшего, смотрит на часы, потом на своего заместителя и друга старшего лейтенанта Пушкина. Лицо его спрашивает: прекратим перерыв и поможем этому парню или пусть честно отработает положенное?

Соболев сдержан, строг, немногословен. Николай Пушкин в противоположность ему подвижен, любит пошутить. Они точь-в-точь характерами повторяют пару начсостава второй эскадрильи — Тришкина и Панкина.

Соболев и Пушкин, а также Майоров и Косолапов впоследствии станут Героями Советского Союза.

А что там в третьей эскадрилье? Ее командир капитан Соколов, откровенно улыбаясь, слушает Булкина. Тот отвечает на поставленный вопрос о том, как бы он поступил в такой-то тактической обстановке.

— Очень просто, — уверенно отвечает Булкин и вскидывает перед собой руки, одну впереди другой. — Вот он, вот я. Он по дуге, а я чуть-чуть ее спрямляю…

Отвечает Булкин серьезно, но серьезность его своеобразна. Этот относится к категории тех людей, что и веселый майор, летающий на Пе-2. Нет-нет да и проскользнет смешинка в словах, в жестах, в том, как реагирует на все. А Соколов и без того щедро улыбающийся человек. Мягкий, добродушный. Имя у него Афанасий, но за глаза все называют его ласково Афоней.

Но в бою Афанасий Соколов храбр. Дважды горел, на лице остались следы ожогов.

Вообще-то в полку два Соколовых. Есть еще Соколов-штурман. Этот в бою упрям, не свернет. Фашисты на лобовых атаках не выдерживали с ним. «Мне-то что, — говорил он, пожимая плечами, — не хочешь сворачивать — не сворачивай, столкнемся, мне-то что». Вроде ему, в самом деле, после этого ничего не будет. Однажды он израсходовал боеприпасы и тогда, не раздумывая, рубанул врага.

Есть еще у нас двое Калининых и двое Иващенко. Николай Иващенко только что вернулся из госпиталя. Укоротили ему там ногу, хотели списать из авиации, но он такую бучу поднял, что медики пожалели его. Теперь техник мастерит ему специальную подставочку к педали, чтобы удобно было Николаю управлять самолетом.

Второй Иващенко летает на нашем связном По-2. Тут тоже целая история.

Было это, еще когда мы воевали на ЛаГГ-3 и вот-вот предстояло ехать в тыл за новыми машинами. По-2 у Иващенко отличался откровенной старостью и дряхлостью. Однажды полетел он с поручением на далекий аэродром. Приземлился, подтащил свой «кукурузник» до таких же связных машин. Вышел и тут только заметил, что все эти машины только что с завода. Еще и знаки не нанесены. Иващенко даже носом потянул, втягивая запах невыветрившегося ацетона.

Он пошел по своим делам, вернулся, взобрался в привычный старенький По-2 и… передумал. Жгуче захотелось посидеть в новой машине. Вокруг никого не было, только метрах в тридцати возле одного из самолетов возился механик.

Потом ему захотелось послушать работу мотора. Только послушать, какой голос у настоящей машины, а не у такой развалюхи, как у него.

— Эй! — позвал он бойца. — Ну-ка крутани винт.

Мотор чихнул и запел — иного слова тут Иващенко не подобрал бы. А он сидел, зажмурив глаза, и с наслаждением впитывал эту чудесную, сильную песню.

И тут с Иващенко что-то непонятное случилось: он дал газ, тронул машину с места и взлетел.

Когда после возвращения в полк докладывал о задании, вид у него был перепуганный.

— Что-нибудь случилось?

— Да… У меня новый самолет.

— Откуда такая щедрость?

— А я его, выходит, украл…

— Украл! — завелся начальник штаба майор Островский. — Ты что — цыган? А самолет тебе что — лошадь?

Пошли смотреть, будто это что-то могло изменить.

Возле По-2 уже толпились и бурно поздравляли Иващенко.

— Что будем делать? — спрашиваю начштаба. — Такой позор гвардейскому полку!

— Придумаем, — отзывается осмелевший Иващенко.

Так решения и не приняли.

Наутро через весь фюзеляж По-2 тянулась надпись: «Гвардейцам — от шефов».

На этом самолете мы с комиссаром Власовым и вылетели в тыл, опережая полк, который шел эшелоном за новой техникой. На подмосковном аэродроме, когда зарулили на стоянку, увидели Гризодубову. Поздоровались.

— Что это за письмена у вас? — спросила она простуженным начальственным голосом, показывая на самолет. — Все равно опасно оставлять без присмотра. Поставлю-ка я к нему своего часового. — Наверное, такой Иващенко мог найтись и здесь…

А сейчас наш «конокрад» собирается лететь в штаб дивизии, и майор Островский дает ему последние указания. Занятия в эскадрильях скоро закончатся.

— Слышь, замполит, — обращаюсь к Власову. Непривычно называть так комиссара. Недавно произошли эти перемены: институт военных комиссаров, как объяснялось, выполнил свое предназначение, и вновь вводились замполиты. Слышь, замполит, не пора ли нам?

Решили перед обедом, если погода будет нелетная, собрать весь полк.

Вначале говорил я о характере той боевой работы, которая предстоит. О том, какие задачи в связи с этим встают перед летно-техническим составом.

Потом к полку обратился Власов. Замполита любят. Он по годам немного старше других летчиков. Единственный, кто ходит у нас с бритой головой, это еще больше добавляет ему возраста. Булкин за глаза называет его уважительно старейшиной. Замполит живой, даже взрывной, но взрывной по-особому — без суеты и крика. Как говорит тот же Булкин, — «чистая энергия, огонь без дыма и копоти». Но в трудных ситуациях, а они порой бывают даже катастрофическими, замполит являет собой лед среди пламени, само воплощение холодной сдержанности, расчетливости, скупой и точной распорядительности среди всеобщей возбужденности или замешательства.