— Вышку, — отвечает он. — Постараемся, если все подпишешь, заменить на четвертак, пять и десяток на погоны…

— Господь Бог с вами! — говорю ему. — Так это же сорок лет! Скотина не выдержит, не то что человек, который всю жизнь трудится, как вол, на эти трудодни. И еще на ваших харчах и ржавой тюльке…

— А за эту тюльку дадим тебе надбавку! — сердится прокурор. — Ибо даже при представителе власти занимаешься контрреволюционной пропагандой: кормим как положено кормить врагов народа… Понял? И поменьше болтай!

— Болтай, говорю, не болтай, а дома у меня осталась жинка и пятеро несчастных детишек, а самому малому еще нет годочка, а вы мне сорок лет тюрьмы хотите дать…

Но поди говори с ним, когда он человеческого языка не понимает. Зверь не человек. И вот попал на такого…

Мой сокамерник задумался, смотрит на меня пристально и продолжает:

— Вот дали бы мне лист бумаги и карандаш; вы бы мне жалобу написали прямо товарищу Сталину. Пусть скажут, какой же террорист, убийца Лука Кузьмич? Какой вред он государству принес? Работал всю жизнь, как каторжник, и все на эти полкилограмма на трудодень… А жалобу вы должны писать — всю правду как есть. Дочурка моя Леся, старшая моя, девять лет имеет от роду. А уже больна легкими. Мучается, страдает. Дело было раннею весною. Выгнала Леся, растяпа, Машку травку погрызть. Ребенок, знаете, больной, еле душа в теле. Солнце пригрело. Села девчонка под топольку и заснула. А Машка, холера ей в бок, полезла в колхозную озимь и пощипала малость. И надо же так случиться, что председатель колхоза Гримуха вертался из чайной под сильной мухой, конечно, увидел коровенку Машу, взял тварюку за налыгач и потащил в контору, загнал в сарай, а ключ в карман. Проснулась Леся, нет коровы. Ребенок в слезы, плачет, рыдает, обегала все поле, нет Машки! Примчалась домой ни живая ни мертвая, рассказала жинке, мол, так и так, пропала Машка. Бросились искать скотину, аж узнали, что Машка под замком. Машка орет, надрывается. Доить пора, пить хочет, а председатель лежит под столом и хоть кол теши, не выпускает скотину. Жинка плачет, Леся плачет, люди сбежались, просят сатану, а он никуда! «Не пущу, и все! Пусть скотина подыхает!» Что ты сделаешь с пьяницей? Меня не было дома, ездил в контору, а там узнал за мою Машку. Заперта стоит в сарае, погибает. Я побежал к председателю, прошу его и так, и эдак, а он ни в зуб ногой! Никак не протрезвится, ключа не отдает, скотину не выпускает на волю. «Нехай, говорит, подыхает твоя Машка, раз закон не знает! Проучу ее раз и навсегда!» Как ты, говорю, проучишь скотину, Васыль Иванович? Побойся Бога! Разве не слышишь, как, несчастная, ревет на все село? Штраф накладывай, но скотинку пожалей!» А он и слушать не хочет, смотрит на меня бараньими глазами. Вы знаете, что такое голодная корова? Да и недоенная? А он, пьяный мерзота, и в ус не дует!

Двое суток продержал скотину в сарае. Хоть бы подбросил немного соломки, ведерко воды поставил бы. Из жалости. Нет. Что ты будешь делать, когда он в селе главная власть. Кому пойдешь жаловаться, когда он тут и бог, и царь, и воинский начальник. Холера с тобой, будь начальником, но детки голодают, молочка просят, коровка ревет в сарае, погибает. Разобрала меня досада: ну что это за человек? Где его душа! Скотину не жалеешь, детей хоть пожалей, есть, бедные, просят. Я и не знал, как это со мной случилось, — зашел я к нему в контору, держал налыгач в руках, рассердился и помахал им в воздухе, крикнул: «Да сколько будешь издеваться, не доведи до греха!» Да тут как раз проезжал райуполномоченный КВД, зашел и спрашивает, что за шум? А председатель ему выпалил: «Убить меня пришел… Контра. При исполнении служебного долга…»

Забрали налыгач, вещественное доказательство. Составили на меня какую-то бумагу. А вечером приехало два милицейских из района, сказали жинке моей, чтобы сухарей насыпала, и повезли. Бросили за решетку. Оттуда — в область этапом, а оттуда сюда, в столицу: террориста поймали… Замахнулся на советскую власть. Политический преступник, гроза для великой державы…

Несколько дней провел я в камере с этим «страшным злодеем». Он не мог успокоиться и все время рассказывал о своем преступлении, раздумывал, как бы выпросить у начальства лист бумаги, чтобы я всю эту историю с Машкой подробно описал Сталину или всесоюзному старосте Калинину, может, они войдут в положение и вызволят из беды несчастного колхозника из Полесья. И если они его, Луку Кузьмича, не пожалеют, то пусть хоть пожалеют его жену и пятеро ребятишек…

Раньше я сидел в одиночной камере и не с кем было словом перемолвиться. А теперь, когда у меня появился сосед, я внимательно выслушивал его, сочувствовал и возмущался тем, что этого беднягу, наивного и доброго мужика из Полесья, сделали государственным преступником, террористом, погубили его жизнь, разбили семью, и коль он уже попал сюда, то не выберется отсюда.

Увлеченный рассказом соседа-сокамерника, я совсем забыл, что надзиратели с нас не спускают глаз — «глазок» в дверях все время мелькает. Длинный разговор, видимо, вызвал у наших охранников подозрение, и они это передали высшему начальству. Те решили, что мы затеваем какой-то заговор: уж больно долго шушукаются «террорист» и «агент мирового империализма». Не лучше ли их держать подальше друг от друга?! Неровен час, мало что могут придумать «враги народа»?

На другой день надсмотрщик открыл дверцу «кормушки», долгим, пронизывающим взглядом сверлил меня, наконец кивнул головой и прохрипел:

— Ладно… Собирайся. С вещами!

Хотя я уже тут ко всему привык, но, когда вызывают «с вещами», сердце начинает усиленно биться в груди. Мало куда потащат тебя. В карцер, в подвал, на расстрел… А может, в суд? Хотя тут судом и не пахнет. Зачем переутруждать себя, доказывать виновность невиновному человеку? Есть более удобное средство: «тройка», «особое совещание». Кто их контролирует? Ведь они ни перед кем не отчитываются, даже перед своей совестью!

Они могут в этих стенах сделать с человеком, что им захочется. Здесь жизнь человека ни гроша не стоит! Оказалось, опасения мои были на сей раз напрасными. Меня просто перевели в другую камеру, ниже этажом.

Тут я застал трех не то «террористов», не то сектантов, которые имели наглость собираться по воскресным дням у кого-то в хате и читать Библию. Один худенький, высохший молодой человек с длинным, острым лицом и глубокими задумчивыми глазами. Он сидел на койке, поджав под себя тощие ноги, и слегка шатался, шепча какую-то молитву. Другой, длинный лопоухий мальчишка лет пятнадцати с чуть выпученными синеватыми глазами — Виталик, ученик восьмого класса, так же, как Лука Кузьмич, был объявлен опасным террористом. Его преступление состояло в том, что он совершил террористически-хулиганский акт против руководителя профсоюзов страны товарища Шверника. А дело было вот как: Виталик сидел на уроке математики, а вел урок очень скучный учитель. Он усыпил всех ребят, и они вперемешку громко зевали. Мальчик достал из портфеля учебник по истории. Перелистывая страницы и всматриваясь в картинки, он обратил внимание на фотографию руководителя профсоюзов Шверника, которая его, Виталика, немного рассмешила. У Шверника были солидные усы, и «злоумышленник» решил дорисовать ему бороду. Для этого Виталик воспользовался синим карандашом, что получилось довольно-таки коряво, но смешно. Мальчишка так увлекся рисованием, что в отдельных местах продырявил портрет карандашом!

Какая наглость! Не является ли это надругательством над профсоюзным вождем? Такой вывод сделал учитель, заметив, чем занимается его ученик. Математик вспомнил, что отец Виталика был недавно репрессирован как участник вредительской партии. Стало быть, такой случай пропустить нельзя — и написал куда надо.

Вместе с «телегой-доносом» был отправлен и учебник…

Вся школа была поднята на ноги. Не успела мать Виталика явиться на специальное заседание педсовета, как за Виталиком пришел «черный ворон» и на глазах всего класса мальчишку отправили в тюрьму. За террор… Надругательство над самим Шверником…