Адъютант схватился за пистолет и выскочил вперед. Куприянов остановил его жестом руки. Елка в это время стала валиться набок. Через секунду она ударилась о землю, подняв облако мелкого сухого снега. Солдат выпрямился. Перед ним стоял бригадный комиссар.

Только секунда понадобилась, чтобы рослый красавец пришел в себя. Отбросив пилу и вытянувшись в струнку, он лихо взял под козырек и не столько напуганным, сколько удивленным голосом четко проговорил:

— Виноват, товарищ генерал. Не видел, что вы подошли. — И потом уже громко, на весь лес, гаркнул: — Боец Гончаренко заготовляет дрова для Кировской железной дороги!

Он был в одной гимнастерке. Фуфайка висела на суку соседнего дерева. Пот градом катился по лицу. На выцветшей гимнастерке тоже темными пятнами проступал пот. Посуровевшее было лицо Куприянова стало оттаивать.

— Вольно, — приказал он солдату. — Ты что же, Гончаренко, всех так встречаешь?

— Никак нет, товарищ генерал! Но знаете... — замялся он, — ходят тут ребята ватагами... Расскажи им да покажи. А мне работать надо, а не рассказывать.

— Значит, ты не только ругаться, но и работать хорошо умеешь? — улыбаясь, спросил Куприянов.

— Так точно! — без лишней скромности отрапортовал солдат. — Полторы нормы в день даю. Есть у нас

Долгобородов, он по две дает, но ведь он у медведя за пазухой родился, а я и лес-то первый раз в жизни на войне увидел.

— Ты откуда родом?

— Хохол я, товарищ генерал. Полтавский.

— А Долгобородов?

— Он архангельский. В лесу родился. Черт знает, не человек, а машина какая-то. Извините, товарищ генерал, опять выскочило. Ну нет никаких сил за этим Долгобородовым угнаться. Сведет он меня в могилу, бисов сын.

— Надень фуфайку, простынешь, — уже совсем ласково проговорил Куприянов. — По ранению, что ли, сюда послали?

— Вот сюда она, стерва, ударила, — показал Гончаренко на правую лопатку, — и сюда, навылет.

В это время из густого ельника показались вспотевший, сильно припадающий на правую ногу комбат и за ним его комиссар. Отрапортовав генералу, комбат с комиссаром взялись за носовые платки и начали утирать катившийся по их лицам пот.

— Вот Гончаренко рассказывает нам, — обратился Куприянов к комбату, — что он по полторы нормы в день делает, а какой-то Долгобородов даже по две. Это верно, товарищ комбат?

— Так точно, товарищ член Военного совета фронта!

— Боже ж мой! — вовсе не по-солдатски всплеснув руками, тихо, но слышно для всех проговорил Гончаренко, — так це ж выходит... — дальше он не был в состоянии сказать ничего.

— Так что же вы с такими молодцами, товарищ комбат... — начал было Куприянов, но вдруг остановился и, обращаясь к Гончаренко, продолжил:

— Ну, бывай здоров, Гончаренко. Впредь матерно лаяться без разбору не советую. А за хорошую работу — спасибо!

— Рад стараться! — во всю силу горла и легких не совсем по-уставному заорал солдат.

Отойдя сотню шагов, Куприянов обратился к комбату, которого знал до войны как старого коммуниста и мастера целлюлозно-бумажного комбината.

— В чем дело, Виктор Эрикович, солдаты с тяжелым ранением выполняют по полторы — две нормы, а батальон с делом не справляется? Доложите!

Хуусари обстоятельно доложил о делах в батальоне. По его мнению, выписанные из госпиталей солдаты, коль скоро их не послали обратно на фронт, решили, что их должны демобилизовать по ранению и отпустить по домам. Отправка на лесозаготовки воспринимается ими как дело временное и до крайности досадное. Норму выполняют далеко не все. Разъяснительная работа и даже наложение дисциплинарных взысканий эффекта не дают.

— Ну что ж, — выслушав доклад, заключил Куприянов, — давайте посмотрим, поговорим с народом.

Секретарь ЦК в течение трех с лишним часов почти по пояс в снегу ходил по лесосеке. Разговаривал с солдатами, с женщинами на погрузке дров и с мужчинами, работавшими на валке леса. Ковалева поразила дотошность секретаря. Там, где рабочие собирались группами, секретарь коротко рассказывал о положении на фронтах.

В конце рабочего дня, возвращаясь в расположение батальона, Куприянов сказал комбату:

— После ужина выстроить батальон возле землянок. Надо вам помочь наладить дело.

В сумерках батальон был выстроен. Выслушав рапорт командира, Куприянов обратился к личному составу батальона:

— Товарищи солдаты и офицеры! Карельский фронт обязан не только защищать от противника Кировскую железную дорогу, которая связывает страну с незамерзающим Мурманским портом и Северным военно-морским флотом, но и обеспечить нормальные условия для перевозки военных материалов и продовольствия, поступающих через Мурманск от наших союзников для Красной Армии. Страна не может выделить нам ни грамма каменного угля. Поэтому вся дорога работает на дровах. Дров не хватает, потому что большая часть лесных предприятий Карелии занята пока противником. Чтобы обеспечить железную дорогу, вас после выздоровления послали не на фронт, а на заготовку дров. Здесь вам полегче после ранения, чем на передовой. Но часть личного состава батальона неправильно поняла задачу и плохо работает. Здесь создалась обстановка, при которой плохо обутые и полуголодные женщины выполняют нормы выработки лучше, чем бойцы Красной Армии, обеспеченные всем необходимым. Военный совет фронта не может дальше мириться с плохой работой батальона.

Куприянов сделал небольшую паузу и, резко повысив голос, продолжил:

— Я приказываю: с завтрашнего дня невыполнение норм на заготовке дров отдельными солдатами или подразделениями батальона считать невыполнением боевого задания. Со всеми вытекающими отсюда последствиями! Все. — И, обращаясь к комбату, добавил: — Проведите батальон мимо нас. Может, вы уже и ходить разучились?

Комбат козырнул, воткнул тросточку в снег и, стараясь не хромать, подошел к первой роте.

— Батальо-он... смирно! — зычно прокричал он. (Ковалев искренне удивился, услышав, как умеет кричать Хуусари.) — К торжественному маршу... Поротно... Первая рота прямо, остальные напра-во! Равнение налево... Шаго-ом... арш!

Стараясь как можно четче отбивать шаг в снежном месиве лесной поляны, прошли все три роты мимо члена Военного совета фронта. Никто, глядя со стороны, не сказал бы, что подавляющее большинство марширующих подолгу отлежали в госпиталях. Впереди батальона, взяв под козырек, а левую руку вытянув по шву, повернув голову в сторону генерала, шел командир батальона. Он не хромал. «Боже мой, какого же это стоит труда бедному Хуусари», — подумал Ковалев, глядя вслед комбату. Одна за другой уходили роты в темноту вечернего, молчаливого леса.

Вскоре, сильно хромая, комбат вернулся и сразу оперся на свою трость, торчавшую в снегу. Он был совершенно мокрый.

— Может, отужинаете с нами, товарищ член Военного совета фронта? — обратился он к Куприянову.

— Нет, Виктор Эрикович, не могу, — ласково ответил Куприянов, — надо уезжать. Я думаю, этот приказ поможет тебе наладить дела.

— Так точно, товарищ генерал, — негромко, но очень твердо произнес комбат, — с завтрашнего дня батальон будет давать по триста сорок человеко-норм на заготовке дров. Не меньше.

— Ну, желаю успеха. — И Куприянов крепко пожал руку комбату.

Через день после отъезда Куприянова леспромхоз впервые погрузил тридцать вагонов дров.

Хуусари выполнил приказ удивительно просто: на второй же день, после ужина, он построил всех невыполнивших норму и скомандовал: «На выполнение боевой задачи по заготовке дров шаго-ом... марш!»

На четвертый вечер командовать уже не пришлось: невыполнивших дневных норм в батальоне не оказалось.

И тут, как бы в награду за все тяготы и лишения, посыпалась с неба та самая манна, о которой говорил Остреинов в первый день приезда Ковалева в леспромхоз.

Поздно вечером директору позвонил начальник железнодорожной станции.

— Сергей Иванович, помоги, бога ради, выручи из беды.