— Ну-ка, уступи мне немного, — попросил Ковалев.
Вирозеров полез под потолок и снял оттуда с гвоздя небольшой мешочек. Запустил в него свою пятерню, высыпал на стол горсть темно-коричневых, мелко нарезанных кусочков какого-то вещества.
— Во! Даже старуха от китайского не отличила, а она должна бы, кажется, понимать толк.
Ковалев с интересом потрогал содержимое мешочка и удивленно посмотрел на Рядова и Вирозерова.
— Что это? Я никогда не видел.
— Да что ты, Сергей Иванович, — пробасил Рядов, — вглядись хорошенько. Матвей паккулу нарезал и высушил.
— Чага, что ли? — уточнил Ковалев.
— По-ученому — чага, а по-нашему — паккула, — неохотно, как о пустяке, не заслуживающем внимания, процедил Рядов.
— Ну-ка, Матвей Илларионович, налей нам с Остреиновым по стаканчику.
— А я-то здесь при чем? — запротестовал сразу Остреинов, которому показалось, что директор хочет возложить на него какие-нибудь дополнительные обязанности, связанные с чаем. — Снабжать чаем должен ОРС.
Все выпили по стакану.
— Восьмой получается, — проговорил при этом Вирозеров, — но за компанию ничего, не грех.
— С завтрашнего дня, Иван Иванович, — обратился директор к Рядову, — по мешку чаги в неделю. Хоть рожай! Не в таком, конечно, виде, а целиком, грибами...
— Тьфу! — откровенно возмутился начальник службы лесозаготовок. — Людей не хватает никуда, план выполняем наполовину, Марцинкевичу помогай шпалы делать и снегом их подбивать, по ночам с этим «унутренним» лопаты делай, а теперь еще... — Он свирепо посмотрел в сторону Вирозерова: — Сам со своими людьми собирать будешь! И смотри у меня, если в неделю мешка не наберешь! — накинулся он на мастера.
Вопрос обеспечения леспромхоза чаем был решен. Больше к этому никто не возвращался.
— Как ты считаешь, Матвей Илларионович, — спросил директор Вирозерова, — почему это твои кулаки не хотят работать по-настоящему?
— Хе... Да потому, что они кулаки.
— Пустое болтаешь. На себя-то они работали?
— Так то на себя, а здесь надо на общество.
— Гм... А есть среди них такие... очень авторитетные?
— Есть. Барабаш с сыном, Терещенко, Дрожжин — смутьян страшенный, сам не работает и другим не дает. Таким, товарищ директор, надо бы на язык наступить, иначе никто работать не будет.
— Кому? — словно думая о чем-то другом, спросил директор.
— Дрожжину. Демагог и саботажник! — уже горячо рассказывал мастер.
— Откуда они? — продолжал спрашивать директор.
— С Украины и Дона.
— Где собирать будем?
— В овощехранилище придется, в бараках места не хватит.
— Тогда веди сначала в оба барака.
Бараки были одинаковы. Небольшие, с двумя ярусами сплошных нар, простым, на крестовинах, столом между ними и с двумя коптилками, сделанными из патронов крупнокалиберного пулемета. В обоих бараках жили бездетные.
— Это откуда? — спросил директор Остреинова, показывая головой на коптилки.
— Аэродром недалеко...
— Хорошие связи?
— Нет, — пожал плечами Остреинов, — нечем заинтересовать.
Овощехранилище оказалось большим помещением длиной около шестидесяти метров и шириной метров двенадцать. Однако низкий потолок не позволял сделать двухъярусных нар. Они были одноярусными и во многих местах перегораживались простенькими ситцевыми занавесочками. Расстояние между нарами было в два раза шире, чем в бараках. На таком же, как в бараке, столе стояли такие же коптилки, но их было четыре.
— Это что за занавески? — спросил директор у Вирозерова.
— Семейные там, с детишками...
— Раз, два, три... — начал считать директор. — Восемнадцать. Завтра же перевести в барак. Двойные нары в нем снять, сделать очень узенький коридорчик и отгородить восемнадцать клетушек. Пусть это не будут настоящие комнаты, но и не такое безобразие.
— Сколько раз я тебе, Матвей, говорил... — прошептал на ухо Вирозерову Рядов, но слышно было по всему бараку.
— Не идут, хотел несколько раз...
— Врешь! — уже полным голосом реванул Рядов.
В овощехранилище густой толпой входили жители других бараков.
— Собрание будет или как? — спросил кто-то из-за занавески.
— Нет, товарищи, так побеседуем, накоротке, — ответил Ковалев, — детишки же тут, им спать пора.
— Не-ет, так противозаконно, — заявил невысокий, молодой еще мужик с копной белесых кудрей на голове, с голубыми веселыми глазами. Он первым подошел к начальству, внимательно осмотрел Ковалева, но ни с кем не поздоровался. — Надо, чтобы, значит, президиум был и протокол.
— Дрожжин... — шепнул на ухо директору Вирозеров.
— Рассаживайтесь, товарищи, вокруг стола, — продолжал директор, не обратив внимания ни на выступление кудрявого, ни на шепот мастера, — а я сяду вот там, в торце стола, около стенки. Кому за столом места не хватит, пусть на нарах сидят. Так будет удобнее, лучше будем видеть друг друга.
По соседству с Ковалевым, рядом с Вирозеровым, уселся Дрожжин. Напротив него сидел мужик — явная противоположность Дрожжину. Он был широкоплеч, старше Дрожжина лет на десять, с седеющей черной бородой. Вид у него был такой, словно он сердит на весь род человеческий.
«Серьезный дядя!» — подумал Ковалев, рассматривая чернобородого.
— Барабаш, — шепнул ему, перегнувшись через угол стола, Вирозеров.
— Сиди, пожалуйста, спокойно на месте, — сказал ему Ковалев.
Пододвинутые ближе к начальству четыре коптилки тускло освещали директора леспромхоза и еще человек десять, сидящих возле него. Остальные, расположившиеся за столом и сидящие на нарах, еле угадывались в густых сумерках мрачного помещения. Сколько находилось в заднем конце помещения — сказать было невозможно, их просто не было видно.
Когда все уселись и в помещении водворилась тишина, Ковалев начал:
— Я, товарищи, назначен к вам директором леспромхоза и пришел поговорить с вами о том, почему вы плохо работаете...
— Агитировать, значит, будешь? — выкрикнул кто-то с нар.
— Нет, агитировать не буду. Я буду хозяиновать здесь. На агитацию у меня времени нет, война идет, да и не нуждаетесь вы в этом.
— Ну что ж, — весело отозвался Дрожжин, — вы похозяинуйте, а мы посмотрим.
— Нам, товарищи, — не обратив внимания на реплику Дрожжина, продолжал директор, — надо ежедневно заготовлять и отгружать по двадцать вагонов дров. Без этого железная дорога не сможет перевозить вооружение, поступающее от союзников через Мурманск.
— А говорили, агитировать не будете, — вставил Дрожжин.
— Ты меня, кудрявый, не перебивай! Понял? Сиди и слушай. Говорить потом будешь, если я тебе разрешу. Повторяю, — продолжал Ковалев, — надо двадцать вагонов в день, а мы даем только шесть-семь. Так дальше не пойдет, надо налаживать хозяйство: время, сами понимаете, серьезное.
Барабаш колючими глазами в упор уставился в лицо директора. В темном конце помещения поднялся легкий шумок.
— У вас там в Центральном поселке народу полно! — выкрикнули с другого конца стола. — И горожане, и оборонницы... Вот и налаживайте!
— А не жирновато ли получится? — громко спросил директор. — Я там с городскими девчонками буду хозяйство налаживать, а вы здесь без мала триста лбов, в том числе сто восемьдесят мужиков, будете штанами тучи разгонять?
— Ха-ха-ха! — рассмеялось несколько человек.
— На вашу пайку много не наработаешь! — выкрикнули опять с нар.
— В Ленинграде сейчас получают по полтораста граммов хлеба без всякого приварка. И танки делают, чтобы немца в город не пустить...
— Ну вот, — не утерпел Дрожжин, — разве это не агитация?
— Я это не для агитации говорю, а для того, чтобы все знали, что впредь за нашу пайку придется выполнять норму. По этим карточкам доедайте так, как есть, а впредь по восемьсот граммов хлеба будут давать только тем, кто сделает норму.
— Это что же, по двенадцать часов работать велишь? — сквозь зубы негромко, но зло спросил Барабаш. — За восемь часов такую норму при малом харче почти никто выполнить не сможет.