Утром в кабинет директора леспромхоза зашел Поленов.

— Товарищ директор, не надоело в кабинете париться? Есть умное предложение: давай махнем к Ховринову на западную лежневку, поговорим со строителями. А по пути посмотрим, как дела у Никулина на трелевке. Ведь перехода из зимних лесосек в летние без трудностей не бывает. Людям надо привыкнуть к новой обстановке.

— А ты, товарищ парторг, о каких трудностях толкуешь?

— Например, многие не желают переходить на трелевку леса «юмпарями». Ведь всем ясно, насколько это производительнее волокуш. А вот отстать от старого, въевшегося за десятилетия, не могут...

— Могут. Уже отстали: Пешков велел собрать все волокуши в кучу, облил их соляркой и сжег. Здорово горело, красиво. Словно фейерверк в честь перевыполнения плана первого квартала.

— Жаль, меня не было. Ну и как трелевщики?

— Честно говоря, я тоже побаивался, думал, без скандала не обойтись. Пошумели, конечно, некоторые руками махать начали... А кончилось до того прозаически, что и рассказывать не интересно. Вышел к крикунам Пешков. Смотрит на них и пыхтит своей трубкой — завод Путиловский, а не человек. Потом трубку вынул изо рта и говорит: «Кто сегодня будет трелевать не «юмпарями», а чем другим, велю удержать стоимость конедня. А стрелеванную древесину от таких принимать не будут, я распорядился. Кому не нравится — покупайте лошадей у цыган и трелюйте на своих лошадях, как вам заблагорассудится, хоть к хвостам бревна привязывайте». На том все и кончилось.

— Все-таки надо было с мужиками поговорить... Люди поняли бы...

— Читай Крылова, парторг: «Чтоб там речей не тратить по-пустому, где нужно власть употребить». Есть власть, есть расчет — надо делать. И все.

Пошли на строительство западной лежневки. Шли по крутым лежням, заменяющим рельсы.

— Почему ты идешь по лежню, как по дороге, а я все время соскакиваю? — спросил Поленов.

— Потому что ты человек сухопутный, а я сплавное отделение техникума кончал, через реку на бревне переплыть могу.

До трелевщиков еще оставалось метров триста, когда они свернули с дороги и пошли прямо лесом.

— Какой чудесный бор, — заговорил Поленов, — какая красотища! Смотри, Сергей Иванович, сосны — словно богатыри в зеленых бархатных шапках... А вот с того боку, откуда солнце на них падает... они словно позолоченные все, до самого низу. — Он остановился и глубоко вобрал в себя воздух. — Господи, а воздух-то какой, благодать какая...

— Нет в этих кронах уже никакой красоты, — лениво возразил Ковалев, пробежав взглядом по макушкам деревьев, — почти все тупые.

— Ну и что ж, что тупые? Посмотри, какие они чистые, зеленые, это их весенними дождями обмыло...

— Рубить их пора, почти все спелые и перестойные.

Парторг с гримасой посмотрел на директора.

— Я тебе про красоту говорю, а ты сразу за топор хватаешься, тебе только бы скорее срубить.

— Почему? — возразил Ковалев. — Я тоже про красоту. Вот посмотри на этот хлыст... — Он похлопал ладонью по стволу стройной, но очень толстой сосны. — Два постава пиловочника первого сорта, строительное бревно и еще на рудстойку останется. А вот, видишь, там стоит? Ну-ка подойдем поближе, посмотрим на нее. — И он потащил Поленова за рукав к могучей, высокой сосне. — Ты посмотри, посмотри на нее, — уговаривал он парторга, обходя сосну кругом и осматривая ее от вершины до комля. — Ах, нет с собой топора, нельзя ее прослушать... Если напенной гнили нет — снизу шестиметровый палубник, потом двойная тюлька шпальника длиной пять сорок, пиловочник шестиметровый и еще сосновый баланс. Кучу денег можно получить от одного хлыста.

— Ты воздухом не думаешь торговать? — печально посмотрев на Ковалева, тихо спросил Поленов.

— Никто не купит, — серьезно ответил директор. — Ты чего на меня так уставился? Вид у тебя такой, словно ты меня жалеешь. Дескать, у этого молодца вместо души в груди — деревяшка. Так, что ли?

— Ты угадал, откуда у тебя такое?

Ковалев подошел к Поленову и взял его под руку.

— Ну-ну, не такая уж у меня дремучая душа, как тебе показалось. Я ведь Пушкина, Лермонтова, Некрасова наизусть знаю, всех русских классиков перечитал, да не раз, с иностранной литературой знаком, все значительные оперы переслушал. Все дело в том, что красота не только в литературе, искусстве, природе. А еще — в больших заводах. В железных дорогах. В гудках речных и океанических пароходов. В моих любимых лесозаготовках. В пшенице, стеной стоящей на бескрайних полях. Дело — это тоже музыка. Понял, парторг?

Поленов молча махнул рукой.

— Ты не машись, Федор Иванович. Чтобы добраться до коммунизма, надо очень много сделать, очень. Бедно мы еще живем. Поработать, дружок, надо.

Зашли к трелевщикам Никулина. Здесь были в основном финны. Работали споро, красиво — приятно было смотреть. Да и место работы сухое, хорошее, расстояние трелевки — короткое. В лесу ни снегу, ни комаров — благодать!

Невдалеке, у небольшого ручья, возилось человек двадцать мужиков во главе с Ховриновым.

— Здорово, Степан Павлович, — обратился к мастеру Ковалев, — что у тебя тут за хоровод у речки?

— Так вот, речушка эта треклятая, — ответил Ховринов, — летом сушь-пересушь, а сейчас, смотри, как расфорсилась. Словно молодуха на чужой свадьбе: так и пляшет, так и вертит хвостом. Не подступиться ни с какого боку. Приходится, Сергей Иванович, в береговые опоры сваи забивать, без этого ничего не выходит.

Несколько свай было уже забито. Мужики кончали делать помост для очередной сваи.

— Ты когда-нибудь свайную бойку видел? — спросил Ковалев Поленова.

— Нет, не приходилось. А что в ней особенного?

— Степан Павлович, — вместо ответа обратился Ковалев к Ховринову, — сваи-то под «Дубинушку» бьете или всухую?

— Подхватить-то, Сергей Иванович, все бы могли, да запевальщика нет. В артелях многие рабатывали, и сваи бить приходилось, а вот артельным никто не бывал. Я попробовал запеть — забраковали. Плохо, говорят, получается, фасону нет.

— А ну, кончай скорее помост! — крикнул директор мужикам. — Попробую под первую залогу запеть... А ты, Федор Иванович, считай удары. Да смотри не пропусти ни одного, спаси тебя бог. Двадцать сосчитаешь, кричи: «Стоп, залога!» Понял?

— Что ты меня инструктируешь, словно я до двадцати считать разучился, — проворчал Поленов. — Иди, вон Ховринов рукой тебе машет.

Ковалев, Ховринов и еще двое мужиков взялись за ручную «бабу», сделанную из здоровенного соснового комля.

Э-э-эх ты, тетенька Наста-асья-а-а,

Да-а-ай прижать тебя на сча-а-астье-е-е!

Все стоявшие на помосте и возле него мужики лихо, в один голос подхватили залихватски-бурлацкую запевку директора:

Э-э-эй, дуби-и-нушка, ухне-е-ем,

Ра-а-аззеленая сама пойде-о-от.

Иде-о-о-от!!!

Сколько раз они ударили по свае — неизвестно. Поленов не считал и никакого «стоп» не крикнул. Остановились, когда окончательно запарились. Директор больше всех. Мужики весело хохотали, потирая руки. Они явно были довольны.

— Залога! — прокричал Ховринов задним числом.

Ковалев подошел к Поленову, оставив рабочих продолжать бойку без него.

— Ты почему, Федор Иванович, не считал ударов? Я же тебя очень просил. Смотри, как все с первой залоги упарились. Это, брат, не дело.

— Понимаешь, Сергей Иванович, я ничего не понял.

Ты какую-то похабщину поешь, эти подхватывают... Чему мужики так обрадовались?

— А ты что, никогда «Дубинушку» не слышал? — спросил у него Ковалев.

— Почему не слышал? Даже пластинку имею, Шаляпина.

— Значит, ты «Дубинушку» не слышал и ничего про нее не знаешь. Ладно, потом, если хочешь, я тебе кое-что про нее расскажу.

Возвращаясь домой, директор рассказал парторгу:

— Было это в конце двадцатых годов. Страна наша, как ты знаешь, готовилась к гигантскому прыжку из вековой отсталости в индустриальное завтра. Готовились и лесники к увеличению заготовок леса в несколько раз. Проектировали новые механизированные предприятия, проводили мелиорацию сплавных путей, строили большое количество плотин на реках.