В конце двадцатых годов послали меня строить плотину на реке Сяндебе в Олонецком районе. Там еще Сяндебский монастырь рядом. Работали на строительстве черепаны-плотники, много татар, и была артель босяков, человек шестьдесят. Сорок из них работало на копре, остальные — на подхвате. Босяки зимой — это те же «зимогоры» времен бурлачества, читал небось Гиляровского?

— Нет, — признался Поленов, — не приходилось.

— Слушай, парторг, а ты почитывай, почитывай. В русской литературе много правды о жизни, и подумать есть над чем. Народ свой лучше поймешь...

— Давай, давай, рассказывай. Рад придраться. Зато я больше тебя политической литературы читаю. На босяках остановился...

— Ну, во времена Гиляровского они летом, после зимних работ «на горе», бурлачить уходили, а в конце двадцатых годов какое же бурлачество? Большинство пошло грузить и разгружать баржи, гнать плоты с лесом по большим рекам, а многие — просто бродяжили.

Рабочие жили в кельях бывшего монастыря, а босяки размещались в монастырской церкви. В полу они прожгли дыру диаметром метра три, и там почти круглосуточно горел костер. Около этой дыры они сидели и грелись, играли в карты, пили водку и спали.

Начальником стройки был инженер Понкратьев, но фактически всеми делами руководил мастер Иван Назарович, интересный человек, своеобразный. Вышел он из простых рабочих благодаря безграничному усердию и, как «отче наш», усвоил с детства, что любое начальство — от бога и работать надо так, чтобы оно всегда было довольно. Знал он все тонкости работы и жизни своих подопечных и выжимал из них все, что можно было выжать. Сам не знал ни усталости, ни покоя и не признавал права на отдых за другими. Рабочие за глаза называли его «жилой».

Надо тебе сказать, Федор Иванович, что плотины тогда строили только на свайном основании. Даже при строительстве небольшой плотины забивали по нескольку сот свай. И все вручную — или ручной «бабой», или ручным копром. А на свайной бойке существует неписаный, но непреложный закон: после двадцати ударов по свае — залога, то есть минутная передышка. После десятой залоги — перекур. И горе тому, кто нарушит это неписаное правило. Обычно человеку, обсчитавшему артель хоть на один удар, немедленно выливали за шиворот ведро холодной воды. Но часто бывало и хуже: независимо от его чина, летел он в воду, если даже на улице стоял сорокаградусный мороз...

— Что же мне сегодня причиталось? Я совсем забыл, что надо считать! — спросил Поленов.

— Твое счастье, что это не артель, работающая поденно... Так этот Иван Назарович в пылу своего усердия ухитрялся нарушать даже эту святую заповедь свайной бойки. Идет он мимо копра, на котором временно работали черепаны, — свайная бойка отставала, я вел дневник бойки и счет ударов, — а там мужики во все горло:

Эх-да, эх, дубинушка, ухне-е-ем,

Эх-да, раз-зеле-о-оная пойде-о-от,

Иде-о-о-от!

И сорок мужиков, стоящих «на кошках», разом изо всех сил начинают тянуть за тонкие концы веревок, вплетенные в толстый канат, на котором подвешена через блок многопудовая «баба». Назарыч дает мне знать, что счет подведет он. И считает: «Ра-а-з, два-а, три-и, вижу, кто не тянет, вижу, да пока не скажу, четыре-е, пять...» И так до двадцати. «Стоп, залога». И, не посмотрев на мужиков, направляется на другой берег, где уже рубят ряжи.

А ему вслед: «Ну что за сволочь человек, опять несколько ударов зажилил. У него там внутрях вместо души Кащей Бессмертный сидит. А как же иначе? Одевается хуже нашего, как вон те босяки на втором копре, жрет из одного котла со всеми, копить деньги ему вовсе незачем — говорят, на свете ни одного сродственника нету. Совсем непонятный человек».

А этот «непонятный человек» больше половины своей зарплаты тратил на покупку обуви и одежды босякам, раздавая валенки и фуфайки как «одежду от высшего начальства за усердие». Иногда он приносил босякам колбасу или другую закуску к выпивке, ворчал: «Пьют без закуски, а на второй день стоят на копре, как полудохлые».

Босяки работали зимой вяло и были главной причиной отставания свайной бойки. В общем, появилась угроза срыва строительства плотины к сроку. И вот однажды по стройке прошел слух: едет Гришка со своей артелью. Событие было, очевидно, значительное, так как три дня все разговоры вертелись вокруг этого. Даже Назарыч стал ходить как-то веселее и на ходу часто потирал руки. Я представлял, что приедут человек сорок здоровенных мужиков, поставят третий копер, и поправим мы свайную бойку.

Наконец приехали. Их было... четверо. Один сухощавый, с копной каштановых кудрей, два здоровенных парня среднего роста и один верзила с громоподобным голосом.

Два дня босяцкий копер не работал. Босяки вместе с Гришкиной артелью пили водку в запертой изнутри церкви. На третий день утром все были на строительной площадке. Стоял чудесный мартовский день. На небе — ни облачка. Первую половину дня все были заняты своим делом, а Гришкина артель готовила для себя ручную «бабу», помост для свайной бойки и устанавливала сваю.

«Чему радовались, на что надеялись? — думал я.— Что они могут, эти четверо...»

После обеда, словно сговорившись, все одновременно заняли рабочие места, но работать никто не начинал.

Наконец на помост взошла артель Гришки. Четыре мужика взялись за полудужья-ручки, примериваясь к толстому комлевому обрубку, обитому железными бугелями.

В котловане плотины стояла мертвая, какая бывает летом перед грозой, тишина. Гришка — им оказался сухощавый парень с кудрями — обвел взглядом всю панораму строительства, откинул немного назад свою кудрявую голову, и над всей нашей стройкой, над лесом и, казалось, под самое голубое небо понеслось чистейшим, звонким серебряным тенором:

Э-эх ты, жи-изнь, ты наша до-оля-а-а,

Со-о-олнца свет да божья во-о-ля,

Э-э-эй, дуби-и-инушка, ухне-е-ем,

Э-э-эй, зеле-о-оная, са-а-ама по-о-ойдет,

Идео-о-от!

Это «идет» Гришка тянул долго-долго. А когда замолчал — звук его неповторимого голоса еще продолжал дрожать, медленно растворяясь в хрустальном мартовском воздухе над оцепеневшими людьми...

Парторг подумал: «Ну директор! Рассказывает — будто из книжки читает».

А Ковалев продолжал:

— На площадке никто не шевельнулся. Все куда-то смотрели, кто на вершины елей и берез, кто в голубое небо, в сторону сияющего мартовского солнца. Гришка с минутку помолчал, как бы сам задумавшись, потом чему-то заулыбался, тряхнул кудрявой головой и запел уже другим, более удалым запевом:

А ну-ка, ребятки, приналя-а-ажем!

Свою силушку пока-а-ажем!

Эх да, эх, дуби-инушка, ухне-ем, —

подхватила артель.

Эх да, раззеле-о-оная сама пойде-о-от, —

гудел, как набат, верзила, перекрывая все голоса артели.

Иде-о-о-от!!!

В едином порыве взметнулись вверх все ручные «бабы» и одновременно опустились на сваи в сопровождении общего «кха» — выдоха при ударе; мужики на «кошках» обоих копров согнулись до земли, и тяжелые «бабы» взвились до верхних блоков. Иван Назарыч — он стоял на высоком помосте возле самой перемычки, что перегораживала реку от котлована, — после первого удара как-то нелепо взмахнул руками и присел, после второго — опять взмахнул, словно собрался куда-то улететь, и только после четвертого удара дико, на всю площадку, заорал: «Ра-аз!»

Сосчитав до двадцати, он обомлел: «Господи, ведь я на три удара в одной залоге всех обсчитал, мать царица небесная, как же это я? Неужто бросят в воду?» — пронеслось у него в голове.

Но на Назарыча никто даже не посмотрел. Словно по команде, все оставили работу и, вытаскивая из карманов кисеты с табаком или просто в обнимку, направились к помосту Гришкиной артели...