Целый митинг. Это она-то расправляется! Вера покраснела:

— Прошу сказать мне конкретно…

— А вы не знаете, что описали имущество Сажевского незаконно? Откуда у него обстановка, поинтересовались?

— Не успела, пришлось срочно выехать.

— Она не успела! Хорошо, что арестовать не успели, хотя намечали.

— Неправда, я…

— Вот как? Кому я должен верить, прокурору или вам? Пора научиться уважать людей и разбираться в делах досконально. Это ваша обязанность.

Вера прижала пальцами забившуюся на виске жилку.

Ну и Климов, каков! Спрятался за нее.

А Хлебников не унимался:

— Запомните: члены партии прежде всего отвечают перед своей партией. А теперь идите. И немедленно прекратите это грязное дело.

— Не знаю, кто и как вас информировал, — с трудом подавляя нервный озноб, проговорила Вера, — дело я не прекращу, пока не доведу его до конца.

— До какого конца? — резко повернулся Хлебников.

— До честного. Пока еще рано делать выводы.

— Вот как! Ну хорошо, тогда извольте сказать ваше мнение, — сбавил тон Хлебников, посматривая на Веру с явным любопытством.

— Я уже сказала.

— О выводах? — Он вдруг рассмеялся. — Принципиальная вы особа.

— Не возражаю.

— Ну что же, желаю всех благ, и держите меня в курсе.

Вера ушла ободренная. Хлебников не лучшим образом обошелся с нею, но он прав. С Сажевским нужно разобраться очень тщательно. А с Климовым придется говорить начистоту, трудно это, но ничего не поделаешь.

В кабинете Климова Вера застала начальника МГБ Тихона Черняка. Его простецкое, курносоватое лицо лучилось от смеха.

— Что у тебя? — спросил Климов с таким видом, словно она помешала важному делу.

— Почему вы ввели в заблуждение райком с делом Сажевского? — с раздражением бросила ему Вера.

— Видал, Тихон, яйца курицу учат! — покачал лысой головой Климов.

— Сажевский если и жулик, то рядовой. С нашей точки зрения не опасен, — отозвался Черняк добродушно.

— А живет как? Барахла натащил и все такое, — упорствовал Климов.

— Была до войны такая мода, премировать ответработников мебелью, так эти шкафы и комоды у Сажевского и есть поощрительные.

Черняк вынул пачку хороших папирос и предложил Вере:

— Угощайся, Сергевна, не нервничай по пустякам, таких Сажевских будет у тебя в жизни навалом.

— «Беломор»? — удивилась Вера, беря папиросу.

— Если у меня не будет, то у кого же еще? — похвастал Черняк, и его наивные голубые глаза заблестели от удовольствия.

— Разве я просила у вас санкцию на арест Сажевского? — настойчиво продолжала Вера свой разговор с Климовым.

— Не помню, не помню, — отмахнулся Климов.

— Ну как с вами говорить!

— А никак.

— Брось его, Сергевна, садись со мной, я тебе о Христе расскажу.

— Поймал-таки? — лениво поинтересовался Климов.

— Поймал, только он сразу из Христа превратился в Иуду. Слышь, Сергевна, тут один молодой парень объявил себя Христом и проповедовал «не убий». Я его в психбольницу. Там подтвердили: симулянт. Прижал его покрепче, да ты не морщись, это дело необходимое, ну он и раскололся. Указал дом, а там в подвале десять красавцев, братьев во Христе, от фронта прячутся. А теперь со своим Христом прямиком на передовую попадут, — Черняк смеялся, закинув круглую голову, а Вера смотрела на его большие руки с коричневыми от табака ногтями и такими же, как на лице, веселыми веснушками. Руки казались мягкими и теплыми. Неужели в этом простоватом мужике скрывается такая жестокость?

— Ты вот что, — спохватился Климов, поворачиваясь к Вере. — Поезжай завтра же в Дубки, там срочное дело, материал у Шурки.

Вера встала.

— Как же с делом Сажевского?

— Сама, сама, — и прокурор уткнулся в бумаги.

В Дубки Вера поехала охотно. Там ее встретит Феня Репина, можно поговорить, отвести душу.

Спустившись с крыльца прокуратуры, Вера подошла к Стрелке и, погладив шею своей любимицы, поцеловала ее в горбоносую морду.

— А меня?

Вера обернулась. К ней подошел Жуков. Веселый, беззаботный.

— В другой раз, — отшутилась она.

— Буду ждать. Далеко путь держите?

— В Дубки.

— Была не была, еду с вами! — И уже в дороге оправдывался: — Мои пациенты в любой деревне, правда?

Ехали, как и тогда, летом, через лес. Но стал он сквозным, просторным. Горьковатый, вязкий запах шел от опавшей листвы, по толстому слою которой шуршали колеса линейки.

С полей тянуло дымком, жгли сорняк, ботву. Жуков соскочил с линейки и скрылся в кустах, а вернулся с охапкой веток рябины. Кинул свой яркий букет Вере на колени:

— Вам от леса и от меня!

— Спасибо. — и раскусила одну оранжевую ягодку. — Горькая.

— Варенье мама варит, ого какое вкусное, зимой угощу.

В первой же деревне Жукову пришлось остаться.

— Сам господь тебя послал, — радостно говорила, остановив лошадь, старуха с котомкой.

— За тобой шла. Красуля раздулась, задыхается, родимая.

— Ну, вот и все, — смущенно развел он руками и уже деловито попенял бабке:

— Чего это у тебя корова объелась?

— Пастух недоглядел, — оправдывалась бабка.

— Чем обкормили, спрашиваю?

Вера улыбнулась, такой строгий, крикнула:

— Счастливо поработать!

Жуков обернулся, но ничего не ответил.

Вера пустила Стрелку рысью. Уже не хотелось любоваться рекой и полями, скорее к Фене, да и дело не ждет.

У околиц Дубков ее встретили ребятишки, замахали руками, закричали:

— Сюда, сюда!!

«Что-то случилось», — подумала Вера. Возле дома с тесовой крышей Вера увидела целую толпу. Привязав Стрелку к плетню, она прошла в дом. Люди молча расступались, давая дорогу. Из дверей несся истошный бабий вой. В горнице, посреди пола, в луже воды лежал молоденький паренек, почти мальчик. Над ним, обхватив растрепанную голову руками, причитала женщина.

Окна и двери обступили любопытные. Из боковушки выбежала женщина, наклонилась над парнем, стала что-то вливать ему в рот. Слышно было, как его зубы стучали о край кружки.

— Что случилось? — шепотом спросила Вера у стоявшей в дверях старухи.

— Ай не видишь, отхаживают, из петли вынули, — громко ответила бабка. Хлопотавшая над парнем женщина обернулась, и Вера узнала Феню. Она сказала совсем тихо:

— Лишних тут много.

Вера своей властью выпроводила всех из дома, двум паренькам велела никого не подпускать к окнам, а ребятишек послала за фельдшером. Вдвоем с Феней они уложили позеленевшего самоубийцу на кровать, а его мать, точно очнувшись, вдруг засуетилась, растопила печь, подтерла пол. Когда пришел фельдшер, Феня увела Веру к себе.

— Солнце село, пора ужинать. — И принесла из погреба кринку молока, достала краюху хлеба, соль и, ради гостьи, туесочек с медом. Прибежали ее сыновья, белоголовые погодки, чинно поздоровались и, приняв от матери по ломтю хлеба, намазанного медом, стали есть, шумно прихлебывая молоко.

Вера каждый раз поражалась, до чего же сыновья непохожи на мать, и называла их одуванчиками.

— Оба в Степана, он у меня белый, да нежный, а я как чугунок, — посмеивалась Феня.

Наевшись, мальчишки ушли в спаленку и вскоре притихли.

— Уснули, — сказала Феня, заглянув к ним. — Намаялись, навоевались сегодня, небось, Берлин штурмовали. В меня воители, Степа смирный.

— Где он сейчас, что пишет?

— Гостей принимаешь, председательша?

Феня и Вера разом обернулись. В дверях стояла высокая, закутанная в шаль женщина.

— А, Татьяна, — узнала гостью Феня. — Садись вечерять с нами.

— Я уже, спасибочка. С делом я к тебе.

— С делом так с делом. Говори, коли есть чего.

— Ты велела завтра в луга за сеном, так? Вот и прошу, не гоняй меня.

— А как же?

— Может, потерпит дело пару деньков? А там праздники, все она, сердешная, вздохнет…

— Эх, Татьяна, да разве я не понимаю? А раз тебе, то и всем. Чем другие хуже? Так без сена в зиму и останемся. Не проси.

Женщина постояла, повздыхала, но больше не просила, ушла молча.