— Спасибо, только вовремя у меня все равно не получится.

…После праздников Вера закончила дело Окши. Все формальности были позади, а Окша все не мог успокоиться, плакал и был от этого омерзителен, этакий детина в слезах! Лучинников обозлился:

— Перестаньте ныть, вам же все теперь ясно.

— А вы не лезьте, мой следователь Иванова, — огрызнулся Окша.

Лучинников расхохотался:

— Вера Сергеевна, это он для вас слезы льет, дипломат!

— Все, идите, — сказала она Окше, но он не уходил.

— Что меня ждет?

Ей надоело его утешать, и она сухо сказала:

— Суд.

Окша вышел, сутулясь и всхлипывая, и Вера сейчас же пожалела о своей резкости. Лучинников понимающе посмотрел на нее.

— Жалко стало? На всех жалости не хватит, нужна справедливость.

Как-то утром в кабинет вбежала Шура и с таинственным видом прошептала:

— Верочка, только посмотри, — и протянула несколько листков, скрепленных нитками. На верхнем значилось: отдельное требование. Шура терпеливо ждала, пока Вера не дочитала последний листок.

— Вот и угадай людей, такая ласковая, обходительная — и предательница, — ахала Шура.

— Не торопись, — остановила ее Вера. — Надо все выяснить.

В отдельном требовании просили установить факты из жизни Лидии Усковой. Она работала медсестрой в тюрьме при немцах, а Смирнова там же врачом. Смирнову Вера решила допросить после всех. Вскоре явился и первый свидетель, инструктор райкома партии, пожилой одноглазый мужчина.

— Ускову помню, скверная бабенка. Любовница коменданта тюрьмы. Любила на допросах бывать. Сидит в уголке и слушает.

— А вы как в тюрьму попали?

— Выдал один подлец партизанскую явку, нас и прикрыли.

— А о Смирновой что можете сказать?

— Смирнова была главной силой.

Вере стало не по себе, с трудом спросила:

— Где?

— А вот слушайте. У немцев она осталась из-за отца, умирал старик. Похоронила его, а немцы уже узнали, что и отец, и она судебно-медицинские эксперты. Предложили ей работу в тюрьме, сначала отказалась, а погодя и согласилась. И помогала нам крепко.

— Как же? — оживилась Вера.

— Отправляла арестованных партизан в тифозные бараки, а там уж другие, либо мертвого за сбежавшего объявят, либо просто побег устроят. В Смирновой вся сила была, только бы в тифозный отправила, а там нетрудно.

— Что вы еще можете сказать?

— А ничего. Смирнову мы все защитим, а ту, фрау, жалеть нечего.

Остальные свидетели поддержали одноглазого инструктора.

Тогда Вера вызвала Смирнову. Достав свой кисетик и скручивая козью ножку, Смирнова неторопливо говорила:

— Трудно сказать что-то определенное об Усковой. Она… и плохая и хорошая. Молодая, жизнерадостная, а комендант красивый, умел ухаживать. Летом цветы, прогулки, зимой снежки, катание на тройке. На допросах она бывала. Что ее там привлекало? Говорила, что никогда бы не вынесла мучений на допросах, искала себе оправдания, конечно. И в то же время она знала, что я отправляла здоровых людей в тифозный барак, и знала, кого, но молчала же! Часто приходила ко мне, говорила, что любит этого немца, коменданта тюрьмы, плакала.

— А вы как же стали тюремным врачом? — слукавив, будто не знает, спросила Вера.

— И просто и сложно. Женщина-эксперт, видимо, поразила немцев. Раз имею дело с трупами, то достаточно жестока, вот и предложили. Я отказалась. Через некоторое время ко мне на прием пришла хворая бабуся и отблагодарила пирожком. Старушка слабая, самой бы поддержаться, я и не взяла пирожок, а она говорит, велено отдать, не простой пирожок, и ушла. Разломила я этот пирожок, а в нем записка: «Соглашайтесь в тюрьму — Карпов». Карпов до войны был директором совхоза, хорошо его знала. Раз нужно своим… А больная эта бабуся так и лечилась у меня, связной с партизанами была, такая славная.

Смирнова затянулась из козьей ножки и спрятала глаза за клубами дыма.

— Такая маленькая, сморщенная старушка, а сколько смелости!

— А вы не боялись?

— Головными болями мучилась от страха…

— А как же с Усковой?

— Если бы не любовь к коменданту, работала бы со мной.

— Значит, личное ей оказалось дороже?

— Это так, слабая она была.

Смирнова закуталась в теплый белый платок и, уходя, пригласила:

— На Новый год прошу ко мне, будут только свои.

— Кто же? — насторожилась Вера.

— Лучинниковы, Шарапов, Черняк. Жени не будет, поехала к мужу в госпиталь, он ранен. Марк дал ей пропуск, такой славный.

Вера улыбнулась. Все у Смирновой хорошие да славные, даже Марк Франкин, этот тихий пьяница.

— Обязательно буду, — пообещала Вера и сдержала слово.

Накануне Нового года Вера осмотрела свои платья и пришла к грустному выводу, что идти ей не в чем. На помощь явилась Анюта. После ночи, проведенной в милиции, Глушков притих, а выпив, заваливался спать. Анюта не могла нахвалиться своей спокойной жизнью. Она порылась в Верином чемодане и предложила:

— Давай переделаю это желтое платье.

Вера усомнилась, когда же она успеет? Но Анюта сделала вовремя и теперь любовалась своей работой.

— Да ты красавица! — ахала она.

Вера отмахнулась, торопливо заплетая косы.

У Смирновой все были уже в сборе. Просторная полупустая квартира хорошо протоплена, от елки, поставленной в углу, — густой смолистый запах. Белая скатерть, рюмки и даже пирог! От всего этого повеяло давнишним полузабытым счастьем. Когда-то она сама накрывала праздничный стол, а отец, веселый, чуть-чуть хмельной, разрезал сладкий пирог так, чтобы незаметно выгадать кусочек для нее, побаловать раньше срока…

За столом Вера оказалась рядом с Лучинниковым, а к пустующему стулу слева Смирнова подвела… Жукова!

— Верочка, рекомендую моего молодого коллегу, — сказала она, но Жуков торопливо перебил:

— Мы давнишние приятели с Верочкой.

— Тем лучше, — Смирнова улыбнулась и отошла.

— Какая вы сегодня светлая, милая, — усаживаясь к столу, Жуков не спускал с Веры своих простодушных серых глаз.

Потом он осмотрел стол и предложил:

— Воздадим дань пирогу и водке!

И Вере, как каждый раз при встрече с ним, стало просто и легко. А за столом кричали Шарапову:

— Семен, Сеня, Семен Иванович! Открывай Новый год! Пора!

— Зинуша, гони старый год вон! — командовал Шарапов.

Зина Лучинникова, возбужденная, румяная, схватила веник и, распахнув двери, азартно выметала старый год за порог.

Шарапов наполнил рюмки скверной водкой, и приготовился «толкать речь», но ему не дали. Шум, смех, чуть не прослушали бой Кремлевских курантов.

— С Новым годом, Верочка! — Жуков придвинул свою рюмку к ее и слегка обнял Веру другой рукой. — Этот год будет у нас необыкновенным.

— Почему?

— Вот увидите. Ну, выпьем за счастье!

— И мир!

— И победу!

Потом много танцевали, пели, играли. Вера устала. В столовой было накурено, жарко и слишком шумно. Улучив минутку, она проскользнула в спальню Смирновой, немного передохнуть, поправить прическу, и в полутемной комнате наткнулась на Черняка. Он стоял на коленях, прижав голову к груди сидящей на постели полной женщины. Вера попятилась, женщина засмеялась, и Черняк, не выпуская ее из рук, обернулся.

— Уйди, Сергевна, — хрипло сказал он.

Вера вышла, схватила чье-то пальто и отворила дверь на улицу. Черняк везде бывал один, жена его, немолодая простая женщина, всегда оставалась дома. Он объяснял своим товарищам:

— Нескладная у меня баба, а бросить положение не позволяет.

И она растила детей, вела хозяйство, а Черняк чувствовал себя холостяком, как только выходил за порог своего дома. Может, он и прав, но что-то было в этом неприятное и обидное за него, такого уверенного, энергичного.

Холод пробрался к ее разгоряченному телу, поеживаясь, Вера смотрела на искристый снег, голубые тени, окутанные пушистым инеем деревья. Хорошо-то как, воздух колючий, свежий. Дверь скрипнула, и рядом с Верой встал Жуков. Осторожно взял ее руку.