Почувствовав страшную тяжесть собственного тела, шинели, сапог, Аля приостановилась. Надо собраться, вздохнуть поглубже и уж тогда опять — ко второй траншее… Печать… Неужели она ценнее жизни, пусть даже одного человека? Есть ли вообще что-нибудь ценнее жизни? Ценнее своей жизни — есть. Жизнь других.

Аля лежала, чувствуя, как каменное напряжение медленно уходит из мускулов ног, спины, рук… Ну, можно дальше.

Когда она подползла к брустверу, все стихло. Ни выстрела, ни шороха. Сил ползти уже не было. Она приподнялась и, вспрыгнув на бруствер, свалилась на руки солдат. Падая, услыхала автоматную очередь за собой. Опоздали, фрицы, опоздали.

— Санитара! — крикнул кто-то истошно.

Але подумалось, это для прокурора… И тут же услышала как-то отдаленно, словно эхом:

— Изрешетили девчонку…

Она медленно погружалась в теплую мглу, белесоватую и ласковую.

ЭПИЛОГ

За больничным окном, в голубизне неба с мазками прозрачно-белых перистых облаков, покачивались тонкие, еще безлистые макушки тополей.

Над ветвями кружили птицы. Садились на гнущиеся ветки, взлетали, делали круги все шире, шире… словно маня, зовя за собой, туда, на Малую Бронную, в прекрасное, страшное, черное и светлое время, в узкое пространство между домами, между душами людей, между жизнью и смертью.

Седая женщина приподняла голову, следя за отлетом птиц. Скорее за ними, туда, на самую дорогую улицу жизни. Задержалась с делами и хворями, а там ее ждут родные, близкие, любимые, друзья и просто соседи, те, с кем пережита трудная пора на Малой Бронной, которая тоже заждалась встречи.

Птицы стремительно неслись к знакомой улице. Вот и Арбат, но где же рынок? Неважно, дальше… Никитские ворота. Нет аптеки, нет углового магазинчика, зато на месте кинотеатр и памятник Тимирязеву. Тут должна быть Малая Бронная… Да, театр и дом, облицованный кремовым и зеленым по низу кафелем. Ворот и дядь Васиной палатки нет, но тополя в три обхвата — вот они.

Аля вгляделась в даль улицы. От Патриарших прудов бесшумно катила полуторка. Шофер, пожилой, неприметный, помахал рукой, а с ним рядом Яша, улыбается, ерошит худой рукой стоячую свою шевелюру. Рядом с машиной, поддерживая одна другую, медленно движутся две грузные женщины. Одна с седыми круто завитыми волосами, прошитыми черными прядями, другая — белесовато-седая, узкоглазая. Нюрка с Нинкой! Они здесь уже лет десять…

Возле первого номера стоит молодой лейтенант с погонами на плечах. Левая сторона груди на кителе испачкана. Пригляделась: кровь. Справа два ордена. А погоны зеленые, фронтовые… Увидев, он двинулся навстречу, узнавая и радуясь. Эта радость узнавания показалась странной, ведь она старая, больная.

Они вместе пошли ко второму номеру, но в окно из комнаты, Игоря постучали. Аля обернулась: дед Коля! Помахала ему. Проходя мимо окна черного хода, глянула на свое отражение, как бывало в юности. И увидела худенькое глазастое лицо, копну русых волос, поняла: все ждущие ее здесь, в их дворе, которого давно нет, видели ее, как и она их — такими же, какими были они все в последние их встречи.

На крыльце второго номера в обнимку стоят близняшки, постаревшие, худые, неотличимые, а их обнимает за плечи темными ручищами краснолицый, сильный Денис в солдатской шинели. За ними высится голый череп Федора, он в штатском костюме, галстуке, улыбается беззубо.

В окно своей комнаты Аля увидела мамино сметанно-белое лицо, глаза прикрыты, видимо, от солнца, так и бьющего в их окна.

Под кленами Барин; снял шапку с плешивой головы, оплывшее лицо морщит улыбка, а правая рука быстро трет покатый лоб, плечи, — крестится, глядя то на школу, где когда-то была церквушка, то на Алю. А тут же Мачаня, нарядная, как конфетка. А Славик лежит на лавочке, глаза упер в небо, серые-серые… Ни Толяши, ни Олежки, ни Натки, ни Горьки… Вон идет Вера Петровна с Пашкой — он в маловатой солдатской форме, а Пашутки нет. И это хорошо. Кого нет, придут сюда, но пусть не скоро.

Она зорко вгляделась туда, за спину Веры Петровны, со страхом и болью. Но нет, никого из оставленных там не было, и ей, к счастью, предстоит долго-долго ждать их с любовью и трепетом здесь, на Малой Бронной. Она подождет терпеливо и долго и встретит их с нежностью, чтобы им не страшно и не одиноко было ступать за черту. Она подождет, ведь это ее любимые… дети, внуки, даже тех подождет и обласкает в наступивший срок, которых не успела увидеть, узнать, которых не было, но она их любила заранее, потому что зерна любви и сострадания, посеянные ею в душах детей, прорастут и в них, и они сохранят память о бабке, предвидевшей их радости и страдания и уже не имеющей никакой возможности помочь им.

А может быть, такая возможность ею оставлена в памяти хотя бы ближайших поколений? Хорошо бы: это облегчило бы их в трудные минуты, а ведь для такого вот и стоило жить. Светить в будущем? Слишком громко, но чуть-чуть помочь, самую малость, и это уже хорошо. Почему бы и нет? Светило же ей добро и тепло душ мамы, отца, Игоря… Всю жизнь они были ей опорой и путеводителем, каждый по-своему, но так помогали, так берегли.

СЛЕДОВАТЕЛЬ

Повесть

1

Вера сидела боком к лошади, устало опустив плечи. Линейку потряхивало, с темного поля шел густой сладкий запах цветущей гречихи, хотелось пить, и неотступно мучила мыль о деле Карасева. Завтра будут упреки, нотации, прокурор станет безучастно слушать, как распекает ее Шарапов, а она опять смолчит, но сделает по-своему, по совести… И она, и свидетели, все эти измученные войной, утратами и непосильным трудом женщины, в сущности, жалели незадачливого молоковоза. Портил все сам Карасев. С каким-то отчаянным весельем, так не идущим к его костлявому желтому лицу, сразу во всем признался и не переставал посмеиваться даже после описи своего хозяйства. Его старая мазанка с почерневшей соломенной крышей, трое худющих чумазых ребятишек и вялая, равнодушная ко всему на свете жена так и стояли перед глазами. В покорном ожидании следователя они не отогнали в стадо отощавшую, какую-то шершавую с виду корову и очень удивились, когда Вера отказалась внести ее в опись.

Стрелка беспокойно обернулась, замедлила шаг, и Вера услышала мягкое постукивание копыт по песчаному грейдеру. Ее догонял верховой. Вот он поравнялся с линейкой, наклонился:

— Не боитесь ночью ездить, товарищ следователь?

— Не очень, — усмехнулась Вера, стараясь рассмотреть верхового.

— Разрешите представиться, Вера Сергеевна?

— Разве вы меня знаете?

— Следователь в районе — фигура!

— Вы уж лучше представьтесь, — с чувством неловкости перебила его Вера.

— Петр Жуков, ветеринарный врач.

— Я здесь всего неделю, прямо из госпиталя. Вот знакомлюсь с фельдшерскими пунктами.

— И как?

— Мало людей, плохо с помещениями, но все это в порядке вещей — война. Работы по горло, как раз то, что требуется!

Въехали в лес, в лицо дохнула смолистая свежесть. Потянуло влажной прохладой; сквозь лес бежала неприметная Песчанка. Сразу за лесом, в неглубокой впадине, лежал Песчанск. Городка не видно, только помигивают редкие огоньки. Проехав по новому, звонкому мосту, остановились у прокуратуры. Вера передала Стрелку заспанному конюху.

Жуков соскочил с коня и зашагал рядом, держа в руке повод.

— Можно навестить вас, Верочка?

— Верочка? Несмотря на фигуру районного масштаба? — шутливо заметила Вера не отвечая на вопрос.

— Мы почти ровесники, — чуть виновато сказал он.

— До свидания.

— До скорого!

Не поужинав, Вера сразу легла. Во сне она видела лес, а за его деревьями прятался Карасев, растягивая лиловые губы в нелепой ухмылке.