— Не прикидывайтесь дурочками, я ночью при обходе видел в окно, как по вашей комнате ходил мужчина, извините, в нижнем белье! — Возмущенно вздернул острый носик очкарик.

— Ха-ха-ха… — не удержалась от смеха Аля, вспомнив, как раскладывала обмундирование в полутьме комнаты. — Ох-ха-ха!

— Не забывайте, что вы в армии, — одернул ее Шароев.

— Ха-ха-х… — подавила смех Аля. — Это ваш интендант из нас мужчин понаделал, белья женского у него нет. — И вдруг рассердилась: — А подглядывать нехорошо, — и строго глянула на петлицы очкарика, — майору тем более.

Майоры переглянулись и засмеялись.

— Куда мне теперь? — спросила Аля.

— Вот с майором Совичем в спецсектор, а вы со мной в машинное бюро, к Басовой.

Майор Сович привел ее к небольшому дому, возле дверей которого дежурил солдат с винтовкой.

— Это наш новый завделопроизводством, — сказал Сович солдату, и тот кивнул, сторонясь в дверях.

В комнате, куда они вошли, было пять столов, и за тремя из них по майору. Сович провел ее сразу за перегородку. Там, затиснутый между стеной и настоящим двухтумбовым письменным столом, сидел огромный толстяк, волосы какие-то серые, лицо одутловатое, руки тоже распухшие.

— Вот, товарищ бригвоенюрист, — подтолкнул Сович Алю.

Толстяк встал, сутулый, огромный, прямо слон.

— Мда-а… ну-ну… как звать?

— Алевтина…

— Что ж, работай, Аля. А меня зовут просто Василий Петрович, я чинопочитания не люблю. Все.

Сович вывел ее обратно в комнату, положил на первый от дверей бригвоенюриста стол несколько папок, сказал:

— Будете принимать документы, отыщете в папке запрос, приложите и передадите тому из нас, кто запрашивал: отсылать наши запросы, вернее, передавать в спецсвязь.

— И это все?

— Ходить в трибунал и на почту. — Сович обернулся к трем сидящим на своих местах майорам. — Я пару часов посплю, отдежурил ночь, голова… — И он, повертев пальцами возле своей головы, вышел.

Один из майоров сейчас же встал и подошел к Але, рослый статный, красивый:

— Аленька, я уезжаю, вот вам талон на обед, все равно пропадет. — И положил перед нею небольшую серую бумажку со штампом.

Остальные два майора молча писали. Аля стала разбираться в папках. Бумаг было, в общем-то, немного, и все какие-то одинаково тягомотные: номер части и просьба выяснить, когда прибыл и выбыл такой-то рядовой или офицер. Или просьба допросить военнослужащего по тем же вопросам: когда прибыл, где служил раньше… И на всех этих немудреных бумажках сверху гриф «секретно». Ну и секреты!

Хотелось есть, но майоры сидели, и не думая идти на обед. Наконец один из них вышел, а второй понес бригвоенюристу за перегородку толстую папку. Как нельзя кстати, впорхнула Мила, весело защебетала:

— Принесла тебе талоны на питание, аж на три дня… Для меня еще машинку в интендантстве не взяли, вот к тебе отправили. У нас три машинистки, строчат, как из пулемета, я так не смогу, будет орать наша старшая, ужас, — и засмеялась. — А ты под конвоем? Еле впустил солдатик, талоны показала, тогда уж раздобрился.

От бригвоенюриста вышел майор, Мила поспешно убежала. А майор положил перед Алей свою пухлую папку, коротко сказал:

— Отнесите в трибунал. — И, предваряя ее вопросы, пояснил: — Пойдете с конвоиром, дело секретное, а он знает, где тут что. — И сам, обернув дело в жесткую бумагу, расплавил сургуч и прихлопнул печать на стыке краев.

Аля вышла, конвоир молча за нею. Глянула обиженно: как преступницу ведет.

Идти оказалось недолго, через пару домов. Аля в дверь, а конвоир обратно, в спецсектор. Все обитатели комнаты разместились за длинным, покрытым красной материей столом. Трое мужчин спинами к окнам, а четвертый с торца стола. Все в военной командирской форме.

Увидев Алю с пакетом, тот, что сидел сбоку, кивнул ей на стулья у стенки. Ясно, надо подождать, присела.

Средний из сидящих за столом, лысый, с тремя шпалами в петлицах, вел разговор со стоящими перед ним мужчиной и женщиной.

— Вы же знали, что ваш муж дезертировал, понимали, что ему за это грозит трибунал, и все-таки приняли, спрятали… Почему?

— Так ведь муж…

— Да, мужа жалко, а двух братьев, что на фронте, не жаль? Или, явись они к вам с фронта беглецами, тоже спрятали бы?

— Не знаю, ничегошеньки я не знаю… — деревянно, тихо и совершенно безразлично отвечала женщина.

Аля съежилась: ясно же — женщина смирилась, ей уже все равно, что будет с нею, с мужем, со всеми на свете. Оба, и муж и жена, были высокие, худощавые. У женщины лицо измученное, сухощавое, но загорелое, глаза в пол. Лицо мужчины иное — оплывшее, странно бесцветное, и смотрит он как дикий, зло и непонимающе.

Вот они какие, дезертиры… А лицо у него, наверное, такое от сидения где-нибудь в погребе… Лысый махнул рукой дезертиру с женой, и они сели рядом на скамейку против стола.

— Прими у девушки дело, — приказал лысый сидящему сбоку и улыбнулся Але.

Взяв дело и расписавшись за него в тетрадке Али, лейтенант тоже улыбнулся, шепнув:

— Новенькая?

На улице Аля спросила, где столовая военной прокуратуры, у регулировщицы на перекрестке, очень уж хотелось есть.

— Где у всех, за переездом, — и махнула рукой вправо.

К переезду и от него шли и ехали военные, но Аля торопилась, вдруг ее хватятся? Мельком оглядывалась. Городок вроде цел, во всяком случае, здесь дома, а их совсем немного — окраина, стоят нетронутые.

Столовую узнала по запаху хлеба и вареного мяса. Подойдя, остановилась как вкопанная: возле дверей толпилась кучка ребятишек. Замотаны во что попало, не поймешь, мальчишки или девчонки. Один выступил ей навстречу, протянул котелок:

— Тетенька военная, вынесите нам хоть щец маленько… — И такие просящие голодные глаза из-под рваного платка… Взяв котелок, Аля вошла в столовую. Длинные столы из струганых досок, возле них лавки, на которых негусто военных, а пустых алюминиевых мисок и таких же ложек на столах — полно.

К Але подошла немолодая женщина в грязном, когда-то белом переднике:

— Давай талон.

— У меня три… — И отдала женщине свой на завтрак и два, свой и майора, на обед.

— Завтрак пропал, а два обеда принесу.

Вначале слить обед майора в котелок. Щи и кашу с мясом вместе? А куда еще? Такие голодные, а тут все свежее, сытное.

Котелок оказался не полон, и она отлила из своей миски половину щей.

Ребята ждали. Увидев полный котелок, выхватили и мигом умчались, Аля даже не успела отдать им хлеб. Видно, посчитали за большую удачу полный котелок еды, удрали, а то еще «тетенька военная» передумает. Ребятишки-то эти даже в столовую не заходят, здесь, на холоде, ждут. Да что же это? И только тут Аля осознала, что она в таком месте, где, может, вчера шли бои…

Война сделала детей нищими, побирушками… Никогда в жизни Аля не видела детей-нищих. На паперти церквушки на Малой Бронной перед службами, а особенно в церковные праздники всегда были нищие: старики, калеки… Но как-то, сидя в чердачном окне, она с ребятами увидела двух «божьих» старушек за дядь Васиной палаткой. Они деловито поснимали широкие старые, залатанные верхние юбки и выцветшие платки, сложили их в котомки и стали обычными, как все. Одна из них постучалась в дверь палатки. Открыла теть Маша и немедленно вынесла два «мерзавчика», колбасу и сайку. Торопилась она вовсе не из уважения к побирушкам, а по необходимости: старуха вывалила ей в пригоршни целую кружку медяков, столь необходимых при расчетах с покупателями. Мама не любила этих папертных нищих, считала — нехорошо вообще давать деньги попусту, даже в долг:

— Нет на лекарства, обокрали, больному что-то особое поесть, это понятно, но брать взаймы, чтобы купить шелковое манто! — возмущалась она после ухода обиженной отказом в деньгах Мачани.

Если бы мама видела  э т и х  детей, она успела бы отдать им и котелок, и хлеб, а вот она, Аля, растерялась, даже крикнуть не успела… И, сунув хлеб в карман шинели, решила отдать его в ужин, дети, конечно же, будут здесь опять.