По Ломброзо, этот Кодру не прокурор, а самый что ни на есть преступный тип человека.

— Садись, секретарь, поешь, — и он достал из угла нар сидор. Опять хлеб, консервы… сытно, без забот. Аля даже улыбнулась.

— Ты ложись, отдыхай, ночь же, а я пойду обстановку выясню в штабе дивизии, тут недалеко.

Гильза давала порядочно света, и Аля, оставшись одна, решила наконец-то глянуть, как поживает ее рука. Закатала рукав гимнастерки повыше — размотала бинт, а накладка с лекарством сама отвалилась. Раны как не бывало! Только блестящий рубец, неровный, что-то вроде восьмерки.

— Вот это да! — ахнула про себя Аля. — Как же это могло получиться? Зажило, совсем зажило!

Все же обвязала шрам чистым бинтиком, поправила рукав, легла на нары и только тут сообразила: все дело в питании. Ела четверо суток не только досыта, но и питательно, что и нужно для поправки. Может, даже потолстела? Не выдержала, встала, вытащила из баульчика зеркальце.

На нее глянула хоть и не потолстевшая, но уже и не заморенная хорошенькая мордашка. Все в порядке, можно жить и спать спокойно. И она уснула.

Проснулась от храпа. Гильза все еще горела, а рядом с нею на краю нар спал Кодру. Она не успела испугаться, как он открыл глаза и вдруг улыбнулся, сверкнув белейшими зубами, и показался каким-то совсем другим, добрым и простым:

— Поспала? Теперь умоемся, позавтракаем и за дело. Твоя обязанность писать протоколы, клади в планшет бумагу и все остальное, и что скажу, записывай. Если понадобится, отправлю в прокуратуру фронта с документами.

На этот раз она не спросила: «И это все?» — а только кивнула.

В землянку заглянул солдат, крикнул:

— Товарищ капитан, вам пакет, срочный!

Капитан вышел, а вернулся, пряча бумаги в планшет:

— Одевайся, секретарь, пошли.

Когда вышли на утренний свет, Кодру постучал себя по левой стороне груди:

— Крепко запомни: здесь у меня партбилет и печать. Если убьют, твоя первая обязанность спасти печать. Представь, что может случиться, если она попадет во вражеские руки: любые донесения, приказы, распоряжения по всему фронту можно подделать, имея печать. Так что — это приказ.

Лицо его под низко надвинутой на лоб шапкой было темно и зверовато. Шел он вроде бы неторопливо, но быстро.

Снег, снег, пухлые облака над ним и ни признака солнца.

Где-то в стороне постреливали, но не дружно, хлопки выстрелов то замирали, то вдруг оживали. Однако там, куда они шли, было тихо.

Вдруг прокурор исчез. Отставшая Аля, пройдя шагов двадцать, увидела траншею в рост человека, внизу стоял прокурор. Смотрел, как она спрыгивает.

— Не отставать, посерьезнее! — и быстро пошел по траншее.

Траншея оказалась длинной и упиралась в расширение. В земляном гнезде установлен пулемет, возле него солдаты. Прокурор тихо переговаривался с командиром.

— Сколько дней в бою? — услышала Аля резкий вопрос прокурора.

— Беспрерывно — три, — ответил командир, стоящий лицом к пулемету.

— Проводите.

— Придется пересечь нейтральную полосу.

— Тогда до нее, а там видно будет. — И, обернувшись, кивнул Але.

В траншее солдаты прижимались к полузаснеженным стенкам, пропуская их. Кто-то сказал в спину Але:

— Дивчина с прокурором…

Они все знали, в чем дело, что случилось, а Аля ничегошеньки.

Уперлись в конец хода.

— Все, дальше полоса, а его траншея под углом 45°, — сказал командир, подавая прокурору бинокль.

Прокурор опять оглянулся на Алю:

— Вылезаем и перебежками. — И, видимо, поняв, что она не знает, что это за перебежки, сказал отрывисто, но тихо: — Делай все, как я.

Они выбрались на бруствер, и прокурор сейчас же упал в снег. Она за ним, чуть не ударившись лбом в подкованный каблук его сапога. Прокурор пополз. Она следом. Вдруг он вскочил и, пригибаясь, побежал. Аля тоже бежала, задыхаясь, стараясь не отстать. Так разогналась, что толкнулась в его спину. Он остановился, оглядываясь, и опять упал. Теперь она уже могла ползти и смотреть, привыкала к такому способу передвижения. Странно, командир говорил о полосе, а ее не видно, ее просто не было. Снег шебаршил под шинелью, осыпался при нажиме сапог, и было смешновато: никакой линии огня, ни одного выстрела, а они зачем-то ползут в чистом поле, в котором не видно ни одного человека.

Сколько ползли, она не могла определить, но увидела слева разметенный, в комьях снега и земли второй бруствер.

Прокурор вскочил, перевалил через развороченное место и спрыгнул вниз, в траншею. Она все сделала так же. Внизу оказалось что-то вроде блиндажа с навесом. Возле него сгрудились солдаты. Тут же, у земляной мерзлой стенки, прямо на снегу спал человек со шпалой в полевых петлицах. Один из солдат стал трясти его за плечо.

— Не трогайте, — резко сказал прокурор, — все по местам, ко мне присылайте по одному, а ты, — сказал он Але, — посиди-ка ты тут, позову, когда понадобится. — И ушел за поворот траншеи.

«Странно, зачем тогда взял с собой, если даже писать ничего не надо. И все, как с ребенком! Когда уже дело начнется?» — думала Аля. Присев на корточки и привалившись к дощатой стенке траншеи, она рассматривала спящего. То, что они с прокурором здесь из-за этого капитана, несомненно. Капитанская шинель с опаленной полой и рукавом, шапка сползла под затылок, открывая белый лоб и пряди русых волос, а само лицо темное и от этого кажется узким. Вглядевшись, Аля поняла, что лицо темно не только от зимнего ветра, но и от копоти, она шла мазками по губам, по щекам и по носу, туповатому, широкому. Лицо простецкое, если бы не изломы тонких бровей, сдвинутых даже во сне, и оскал приоткрытого рта: не то больно ему, не то взбешен…

— Жива? — спросил прокурор по-доброму, и Аля вопросительно подняла на него глаза. Он вздохнул:

— Нервное перенапряжение, знаешь такое понятие: просонок?

Она знала. Переутомленный человек засыпает, потом внезапно просыпается и делает что-то, совсем не вяжущееся с его характером и обстановкой вокруг…

— Надо было идти в атаку, седьмую за третьи сутки, а он скомандовал: во вторую траншею. Всех перестрелять грозился. Перед этим он не спал трое суток, задремал, его разбудили для атаки, а он в отступление. — Помолчав, прокурор сказал кому-то сзади себя: — Поспит часа три, тогда переправьте ко мне. Там уж и протокол составим. — И Але: — Пошли обратно, солдатик.

Выбрались на бруствер, побежали, пригибаясь. И тут откуда-то из противоположных снегов гукнули выстрелы. Прокурор упал и пополз. Оглянувшись, Аля поняла, что до второй траншеи, где остался спящий капитан, уже далеко, и тоже упала в снег, поползла, прижимаясь к земле и вздрагивая при каждом выстреле, понимая, что немцы обстреливают нейтральную полосу, может, и целят в них с прокурором. От своих застрочил пулемет, его пули свистели, казалось, над самой головой, но Аля сообразила: их прикрывают, отвлекают немцев. Она отстала от прокурора, столько ползти было трудно. Из первой траншеи тоже заработало пулеметное гнездо. Но немцы не успокаивались, стреляли не часто, явно прицеливаясь. Аля ползла, не поднимая головы, вжимаясь в колючий январский снег, и думала об одном: ползти по следу прокурора, и ползла, ползла… пока не уткнулась в его бок. Устал и он, видно, ну что ж, придется полежать. Прокурор не двигался и молчал. Аля придвинулась к его голове. Он уткнулся лицом в снег и теперь хрипел:

— Печать… печать…

С трудом она повернула его за плечо, просунула руку в отворот шинели, расстегнула пуговицу кителя и вытянула все, что смогла ухватить. Это были какие-то бумаги и замшевый зеленый мешочек с чем-то круглым и плоским. Она спрятала все в нагрудный карман своей гимнастерки и ждала, что еще скажет прокурор.

— Ползи обратно… — выдохнул он.

— А вы?

— Печать…

И она поползла обратно. Стреляли уже реже. Навстречу от окопа бежал человек, размахивая плащ-палаткой. Не то отвлекая немецких стрелков, не то спасать прокурора. Вот он во весь рост не сгибаясь, пробежал мимо…