— Спасибо, — едва слышно сказала Вера Петровна. — Муза не поцеловала, а ведь сына оставила…

Нюрка спросила:

— Давно твоя Муза писала?

— Деньги она присылает, а писем не было. По переводам узнаю, жива ли. Ну, Аля, счастливо тебе.

— Мы тебя проводим, хоть до трамвая, — встала Нюрка.

— Не надо. Ключ оставляю в столе, как всегда.

Целуя ее в прихожей, Нюрка шепнула:

— Спасибо тебе за доверие. Все сохраню. А кружку чтоб вернула!

Мачаня только кивала, а Зина перекрестила:

— С богом!

Оставив всех в доме, Аля вышла за ворота.

Родная улица в фиолетовом вечернем свете. Тихо, ни шороха. Как-то незаметно исчезли собаки и кошки, Аля уже не помнила, когда их видела в последний раз. Безжизненная стала Малая Бронная. В их маленьком доме останутся после отъезда Зины только три женщины и Пашутка, ну, еще изредка заедет Маша. А было их только во втором номере одиннадцать!

Всматриваясь в крышу школы, Аля пыталась определить, там ли зенитчицы. Не слышно ни звука оружия, ни голосов. Фронт отодвигается, зенитчицы тоже…

А Малая Бронная, уходящая вопросительной кривой к Патриаршим прудам, показалась Але печальной, одинокой. Что ты хочешь? Чтобы я запомнила тебя? Эту неправдоподобную тишину? Твои неровные, разнокалиберные дома, узкую дорогу и тесные тротуары? Запомнила тебя, без единого деревца до самых Патриарших прудов, и эти пруды, состоящие из одного водяного квадрата в негустом обрамлении деревьев? Что же в тебе, неказистой, такое, что захочешь, да не забудешь? Просто ты мое детство и юность, горе и счастье, все, что было, все вместила в себя эта улица — всю жизнь. И сама ты сосудик в мощной кровеносной системе столицы, а я кровинка, идущая по тебе в большую, неизвестную жизнь… Ухожу, но ведь вернусь, чтобы вновь присоединиться к потоку жизни, идущей по тебе, моя родная улица. И опять на Малой Бронной будет любовь, радость, новые жизни…

На вокзале с синими лампами под потолком Аля протолкалась к репродуктору. Слушала, мысленно повторяя, встречаясь с множеством заблестевших глаз: «Керчь, Феодосия, Козельск, Угодский Завод…» Вот это гонят фрицев! Счастливый день тридцатое декабря! Сказка, просто сказка все, что произошло в райкоме комсомола. Быстро и просто. А тогда, перед трудфронтом, чего только они со Славиком не наслушались в райвоенкомате! Чего там вспоминать отказы? Все позади и все впереди! Все!

Радостная, легкая, она несла свой баульчик в правой руке, хотя боли в левой уже не чувствовала. Отыскала платформу, вагон, и в полутьме все же опознала своего майора Шароева.

— Явилась? Садись в вагон, там еще есть, в твоем направлении едут. Я вас встречу! Пока, опаздываю на самолет, меня подбросят, — и исчез.

Где встретит? Кто едет? А, разберемся. И Аля уже встала на подножку вагона, когда услыхала свое имя:

— Аля! Алевтина! — долетел звонкий голос Витеньки.

Это был он. И Осип. Их толкали, а они продирались сквозь пассажиров и провожающих, искали ее, Алю.

— Я в девятом. Витенька. Осип, я в девятом!

Ну ладно, сам Осип пришел, а Витеньку-то зачем? Его тут собьют с костылей… Не сбили. Люди, при всем напоре, все же огибали, оберегали человека в шинели и на костылях.

— Ребята! Да зачем же вы… ну, спасибо! Спасибо…

— Пиши нам! — крикнул Осип и, как хорошее, добавил: — Реглана судили. В штрафной батальон, на фронт!

— Всем привет передайте!

— И тебе ото всех! И от криминалиста, и от профессора медицины! Государство и право кланяется! Ждем!

Поезд тронулся, проводник оттер Алю от двери в тамбур.

Она долго стояла здесь одна, чувствуя под ногами дрожание поезда. Ну вот, товарищ лейтенант, мы и уравнялись. Я тоже там, где ты, мой суровый провидец. И неизвестно, кто останется жив: Игорь или Алевтина…

После черного тамбура две свечи за синими стеклами фонарей над дверями в концах плацкартного вагона дали возможность что-то разглядеть.

Духота, вонь махорки и смазных сапог, сырых шинелей… А людей — не пройдешь! Где искать тех, шароевских? Спросить бы их фамилии. Не догадалась. И вдруг хрипловатый женский голос:

— Девчата, ко мне! Все девчата в вагоне, ко мне!

Пройдя на голос, Аля оказалась в среднем купе, уже занавешенном палаткой.

— Сколько вас? — проворная рука схватила Алю за плечо, она ойкнула. — Ага, пять, я шестая. Назовитесь по родам войск.

— Финансист, лейтенант.

— Машинистка. — И громовый хохот за палаткой:

— Новый род войск, теперь смерть Гитлеру.

— Давайте, девчата, дальше кто, — будто не слыша мужского хохота, требовала женщина.

— Секретарь.

— Машинистка. Мила.

— Прокуратура, — негромко сказала Аля.

— И я тоже, старший секретарь, звание — капитан, — сказала женщина, а за палаткой тишина, потом кто-то огокнул:

— Ого, сразу арестуют. — И опять хохот.

— Я назначена за старшую, капитан Басова. Слушаться беспрекословно. Садитесь ближе, ужинать.

Аля получила ломоть хлеба с куском тушенки. Потом ей в кружку налили горячей воды.

— Кто помоложе — к потолку, — скомандовала капитан.

Забравшись на багажную полку, Аля подложила под голову свой мягкий баульчик и легла.

Голос капитана негодовал внизу:

— Если ваши архаровцы сунутся в купе, я рапорт подам!

— С чего это вы взяли? — ответил спокойный голос. — Мои бойцы нормальные люди.

— Видать, сама на этом погорела, — хмыкнул кто-то.

— Отставить! — все еще спокойно приказал человек.

Голос его показался Але знакомым, но чей он или хотя бы где она слышала это спокойное, сильное «отставить»?

Пока старшая предъявляла ультиматум, за палатку втиснулись трое.

— Девочки, пошли к нам в гости! У нас гитара.

— Ваша команда с цепи сорвалась?

Девчонки испуганно молчали. Лейтенант-финансист сказала примирительно:

— Уходите, братишки, а то девчатам всыплется за вас.

— Эх, жаль… Утром поприветствуем, — пообещали солдаты и убрались из-под самого носа старшей.

Постепенно вагон утих. В темноте стали слышны чьи-то всхлипывания и гудящий голос капитана:

— Чего реветь? Скажи, ссадим на первой же станции, авось вольнонаемная.

— Маму жалко… одна осталась.

— Маму, папу…

— А ты бы поласковее, бабонька-капитан, — сунулся кто-то из солдат за занавеску.

— Это еще что? Марш отсюда!

— Ух, лютая! — сказал все тот же явно немолодой мужчина. — А ты, девчушка, поплачь не без тоски, слезами страх выйдет, а мама теперь в тылу. Москвы Гитлеру не видать…

Старшая вышла в соседнее купе:

— Покурим, служба? Вы кто такие?

— Известно, пополнение, — ответил басок. — Кто из госпиталей, есть и новобранцы, подмога мы. А покурить — дело хорошее, хотя и не женское.

— Теперь нет мужского и женского, — возражала старшая. — Все перемешались. Девчонки — снайперы, зенитчицы, летчицы, уравняла войнища проклятая. И убивает — что баб, что мужиков — одинаково… баб еще и намучают перед концом, зверье фашистское.

— Да, — вмешался в разговор еще один курильщик. — Мы одну деревеньку сдали, потом отбили… Так детей и то поперевешали. Висят… ножки босые, будто на цыпочках стоят. А уж девчонок этих растерзанных повидал… всю жизнь сниться будут.

Под Алей опять всхлипнула Мила, кто-то из связисток, слыша солдатские рассказы, охал: «Ой, мамочка…» — шептались.

У Али захватило дыхание, кольнула незваная, впервые явившаяся мысль: а если ее вот так схватят? Неужели допустить издевательства, а потом стоять овцой, ожидая расстрела или петли? Хотя бы камень схватила, бросила в фашиста, побежала бы, пусть стреляют, но не в покорно стоящую в ожидании смерти. А за так умирать — нет и нет!

В дальнем конце вагона тихонько запели:

Песня шла волной, приближаясь к Але, перекатываясь дальше, слаженными мужскими голосами: