— Кто? — понизившимся от волнения голосом спросила Аля.

— Она. У любимого человека жизнь сломана, у нее вдвойне, за него и за себя мучается. Может, уже и не любит калеку, а бросить совесть не дает.

Вот оно что… намек на их отношения? А ведь думала сказать о райкоме, о фронте. Но ведь и она может стать… калекой, как это ни дико представить. Тогда он попадет в разряд несчастных… Аля ушла в себя, сжалась.

— Расскажи, как учишься?

— Как и все.

— Испортил тебе настроение? — заглянул ей в глаза виновато.

Она опять смолчала.

— Ладно, извини. А давай прошвырнемся по Москве?

Оделись, вышли. Снег под ногами скрипит оглушительно, безлюдье. Холод. И говорить вроде не о чем. Она вдруг представила, как ему хотелось в Москву, как спешил, радовался, а что встретил у Веры Петровны, Зины? И она, Аля, добавляет тяжелого. Это не по-дружески. Да и с чего она взяла, что он лю… относится к ней как-то иначе, чем к другу? Давай, Алевтина, веселее, будь человеком!

— Расскажи о боях.

— О боях? После войны, если уцелею. В Москве проездом. Невероятно повезло.

Они спустились к Арбату, прошли к Москве-реке, вдоль Кремлевской стены, поднялись к Василию Блаженному, и тут Игорь вдруг сказал:

— Обязательно попаду в Кремль за наградой!

Это было так на него непохоже, что она не удержалась:

— Где это ты так раззадорился?

Он улыбнулся, но глаза отвел. Может, перед нею петушится?

Дальше пошли быстрее, подгонял мороз. Уже возле Музея Революции встретили колонну сибиряков: в валенках, светлых полушубках, раскраснелись от скорого шага. Кто-то из них крикнул:

— Не теряйся, лейтенант!

Игорь вспыхнул, покосился на Алю. Но она давно привыкла к подобному «вниманию», да и что тут плохого? Солдатам пошутить охота, жизнь свое берет.

На Тверском пустынно и бело. Пустой трамвай прозвенел мимо. У ворот их дома остановились. Игорь снял рукавицу, протянул руку:

— Кончилась моя увольнительная.

Сдернув варежку, Аля вложила свою ладошку в его. Не отпуская, он смотрел ей в лицо почти строго:

— У меня такое чувство, я тебя больше не увижу.

— Ты… мой самый лучший друг… и не говори так!

— Пошел, — а сам ни с места и руки не отпускает. — Учись, остальное все после войны.

Он сжал ее руку, крепко, но небольно и, круто повернувшись, быстро, легко зашагал по Малой Бронной, к Никитским воротам.

Аля смотрела ему вслед. Такой прямой, высокий, с хорошим разворотом плеч, будто вырос за эти два месяца. Почему он так сказал? «Я тебя больше не увижу…» Как можно отпускать его с таким настроением? В его удаляющейся спине, в том, как откинута назад голова, было какое-то напряжение, быть может, ожидание. Крикнуть — Игорь? И он бросится назад, и они скажут главное. А если он не поймет или не захочет понять?

Медленно шла по двору к дому. Еще сто раз увидятся. А если нет? Ведь он на фронт опять… И она, может и такое быть, никогда его не увидит, не услышит его голоса, не ощутит тепла руки. Ну что за игра в самолюбие, когда человек отправляется на фронт?

Она бросилась к углу Малой Бронной и Никитских ворот:

— Игорь!

К Арбату уходил трамвай, уже у Суворовского бульвара. А если он в другую сторону? Мимо Тверского к площади Пушкина тоже катил трамвай.

43

В райком идти поздно. Дома, за своим столом, Аля сидела в каком-то неопределенном настроении: радость и печаль… Отгоняла мысли о недавнем свидании с Игорем, тогда одолевали воспоминания…

Сколько раз ходили вот так же вокруг Кремля, веселые, и говорили, говорили… А сегодня слова куда-то ушли. Он только что узнал сразу о трех смертях, а она не нашла, как лучше было себя держать. Все-таки, наверное, самое лучшее — как есть.

Не постучав — она стала совсем бесцеремонной — вошла Нюрка. Села напротив:

— Сумерничаешь?

Аля неохотно кивнула. Нюрка не увидела, темнота сгущалась быстро. Тогда, придвинувшись, выложила новость.

— Славкины родители Зине телеграмму отбили, чтоб ехали они оба вместе на Север, куда-то к Колыме. Зина волосы на себе рвет, кричит — повешусь… Вера Петровна никак ее не угомонит. Уж чего не надумывали… утром врача Горбатову вызовем, пусть капли успокоительные пропишет. Беда-а…

— С чего они вдруг зовут Зину к себе?

— Так второе дите ждут, известно, нянчить. А Славика… сытнее там, наверное, и кучнее вместе-то.

— Ребенок… — Аля в темноте накинула жакет и побежала в третий номер.

Открыла Вера Петровна, недовольно прошептала:

— Не ко времени ты, Аля, Славика напомнишь, а Зине и так худо. — Аля отстранила ее, прошла в комнату. Взяла лежащую на столе телеграмму. Все точно, зовут к себе, и о ребенке.

— Дай их адрес, — сказала Зине, как могла строго.

— Зачем? — насторожилась Зина, машинально заправляя под платок растрепанные волосы. И тут Нюрка не соврала, рвала волосы Зина себе… Наклонившись поближе, Аля заглянула в глаза Зины, чернеющие провалами, безжизненные. Сказала тихо:

— Пошлю им телеграмму, обо всем. Правда лучше всего.

Прикрыв лицо рукой, Зина обдумывала. Аля настаивала:

— От меня им все узнать легче.

— Да, тебе-то ничего не будет. Себя подставляешь?

— Ну при чем тут я?! Пора тебе жить, ну, в определенности, что ли.

— А им каково?

Махнув рукой, Аля взяла с этажерки, на которой лежали все письма, один из конвертов. Письмо вынула и быстро, чтобы Зина не помешала, выскользнула во двор. Бегом к себе. Оделась потеплее — и на телеграф. Спустилась по улице Герцена, свернула к телеграфу. Стоит на фоне темного неба черной приземистой башней. Вошла. Народу почти нет, всего одно окошечко светится на весь зал. А раньше тут гул стоял от голосов. Взяла бланк у девушки за окошечком. Быстро написала, стоя у высокой конторки: «Славик погиб при бомбежке Зина в страшном горе погиб на фронте Паша… — Аля перечитала. Чего-то не хватает. Горе же не только у них. Да, вот! И дописала: Мама умерла все горюем Аля». Что ж, может, и нескладно, зато правда.

Отправив телеграмму, вернулась на Малую Бронную, но не к себе, а прямо в третий номер. Зина явно ждала, встала навстречу, вопросительно глядя Але в глаза.

— Отправила телеграмму, теперь жди ответ.

— Да ты с моих плеч гору сняла, — заплакала Зина. — Не могла, видит бог… Дождаться бы скорее, все сердце изболелось.

Ночевать Аля не осталась. Но дома опять ждала Нюрка. Она сама зашторила окна, включила свет. Посмотрела на Алю с острым любопытством:

— Телеграмму отбила? — Аля кивнула. — А что ж не расскажешь, как женишок приезжал?

И опять Аля не ответила. Не Нюркино это дело!

— Что ж, из доверия вышла… А только так мало радостей у нас теперь, что повидать соседа за счастье посчитаешь.

Опустив голову, Аля сидела и ждала, когда уйдет Нюрка. Наверное, она права о нехватке радости, но так не хотелось говорить именно ей об Игоре. А мама, наверное, сказала бы…

Утром, еще до занятий, Аля была уже в особняке возле Арбата. В нем размещался райком комсомола.

Вошла в коридор, а там полно людей. В такой-то ранний час! И поняла, как промахнулась: не спросила у Осипа фамилию той юной мамы, которая хотела на фронт. Ладно, чем бежать с вопросами к Осипу, лучше вначале задать их здесь. Приметила девчонку, снующую из кабинета в кабинет, выждала, когда выйдет из очередных дверей, придержала за рукав распахнутого пальто:

— Кто занимается отправкой на фронт девушек?

— Артюхова, вон в ту дверь.

— Спасибо.

Постучав в указанную дверь, ответа Аля не услышала. Тогда вошла без спроса. За столом сидела молодая женщина, гладко причесанная, выжидающе смотрела Але в лицо, будто ждала ее прихода.

— Я… на фронт.

— А восемнадцать есть?

Аля с готовностью выложила перед нею паспорт, комсомольский билет, донорскую справку. Та внимательно все прочитала.

— Где учишься?

Только Аля ответила, как Артюхова пошла к двери, открыла и крикнула одно слово: