казалось -

что это плачет душа

умирающего Творца.

И тогда они,

пристыженные и притихшие

больше прежнего,

на мгновение становились

добрее.

А ветер,

этот разбушевавшийся тихоня, -

наплакавшись

за всех обиженных

и непонятых,

и забыв уже о своём горе, -

спускался ниже,

к одному из окон дома -

где из полумрака

двух маленьких светильников

куда-то вдаль

выжидающе и тревожно

смотрели

печальные и радостные

глаза

красивой молодой женщины.

Это была Муза.

Она ждала своего Творца -

чтобы увести его за собой

в безсмертие.

Выпив ещё глоток вина, словно бы внутри себя он произносил тост во славу Творца, Фанфарон стал читать последнюю часть своего (с автором) триптиха...

Зимнее утро.

Ветер,

который,

как бесноватый,

всю ночь носился

по перепуганному насмерть

городу,

теперь,

как набегавшийся

ребёнок,

мирно и безпечно

спал

на каком-нибудь

заброшенном чердаке...

На нехотя

пробуждавшийся

город,

скверно проведший

минувшую ночь,

мягко струился

солнечный свет,

похожий

на слегка подогретое

розовое вино.

А заспавшиеся ленивые тучи,

которым больше нравилась

летняя работа водовозов,

нехотя расползались в стороны,

боясь облить

этим розовым вином

свои

пышные

кружевные одеяния

и, нехотя принимаясь

за работу,

опорожняли над городом

свои, набитые снегом,

огромные мешки -

и уплывали

далеко на Север,

за новой партией

этого,

в сущности,

никому не нужного,

надоевшего всем

снега...

_ Да, Фанфарон, _ первым проговорил Светослав, когда Фанфарон закончил, _ ты сделал интересное наблюдение. Оказывается, в триптихе нашего друга есть несколько параллельных тем - которые развиваются сами по себе, но внутри главного Плана. Именно они и создают ощущение объёмности и многогранности; а главное - живой реальности. Ведь когда повествование идёт в одной теме - оно как бы плоско, или даже линейно. Когда я говорю о параллельных темах - я имею ввиду не параллельные планы, - хотя, очевидно, в полном объёме роман включил бы в себя и параллельные планы, - а именно - темы, - которые как бы иноматериальны главной теме, но все работают на единый План. Я даже могу обозначить эскизно эти темы: тема судьбы, дарующей талант и оценивающей результат его деятельности; тема смерти, как левой руки природы; тема ветра, в котором слышится боль и плач самого автора; тема отца и сына, и тема передачи власти и мудрости от отца к сыну; тема присутствия духа умершего (императора) среди живых; тема любви мужчины и женщины; тема противостояния духа и плоти... ну, и так далее... всего не перечесть... А что думает автор? Может быть, наши с Фанфароном рассуждения лишены смысла?

_ Да нет, _ проговорил Пётр, _ наоборот, это даже интересно - то, что вы говорите. Хотя, честно говоря, я писал то - что видел и слышал: духовным зрением и слухом, - по существу, не имея плана и не думая о темах. Действительно, творчество - это таинство, подобное: медитации, молитве... и даже Богослужению... После ваших слов я смею утверждать - что Бог говорит языком творца, - будь он пророк, поэт, писатель, художник или композитор... Кстати, то, что прочитал Фанфарон, действительно можно назвать стихами. Когда-то я разработал целую концепцию, так называемого, пластического стихосложения... Я даже оформил её в виде пояснительной записки; и отослал её вместе со стихами, написанными в пластической форме, в Задушевный институт имени Кой-кого при Академии Души - на творческий конкурс. Но они отвергли - и то, и другое. К сожалению, теперь эта записка утеряна, и мне уже недосуг её восстанавливать, - так как это было началом моего пути - а теперь я уже нахожусь в конце этого пути; слишком далеко я уже ушёл от всего этого. Впрочем, теперь её и отослать было бы некуда... разве что Петрушкину, который теперь заведует всей поэзией в Душе...

Круг 32.

Дуга 106.

Переворот, произведённый в Душе герцогом Светославом и его сторонниками, значительно расстроил честолюбивые планы Владимира Александровича Платонова и его корыстного друга Анатолия Романовича Белозерского; не говоря уже о их протеже Батюшкине, который, что называется, едва успел вкусить запретного плода. Но это - с одной стороны. С одной стороны, смена власти в Душе упразднила духовные титулы: Гениев, Талантов, Больших и Малых Одарённостей (и соответствующие им светские титулы), - то-есть, все четыре класса высшего общества, куда так самоотверженно стремилась душа (то-есть - желания, чувства и некоторые мысли) Владимира Александровича. Но с другой стороны, Владимир Александрович вдруг увидел, что истинные ценности для него - вовсе не в гениальности или талантливости; и, тем более - не в большой или малой одарённости. Ибо он вдруг увидел силу - которая была сильнее их, - и, следовательно, давала большую власть над людьми и над миром. Это была - святость, - и, как воплощение её - священство. Или он небыл сыном своего времени, - чтобы не понять - что произошло? А произошло, по его разумению, вот что. Сначала куда-то исчез Антипатр, и на глазах у всей Души распалась Академия. Замки и дворцы, титулы и должности высшего общества в один миг (точнее, в один день) превратились в пыль и прах. И Владимир Александрович, - вместе со своими соратниками и сотрудниками из института, и с только что законченной (буквально в тот же самый день) установкой, - неожиданно для себя оказался никому не нужным. Но это, опять-таки, было только с одной стороны. С одной стороны, - ни сам Владимир Александрович, ни его сотрудники, ни установка (давшаяся им таким трудом и такой самоотверженностью) - небыли никому нужны. Но с другой стороны, они, - имея такой капитал - как установка, - оказались свободными от каких-либо обязательств. Первой мыслью Владимира Александровича было - организовать свой бизнес по определению способностей частных лиц и даже профессиональной пригодности сотрудников уцелевших организаций, - за приличное вознаграждение, естественно. Богатому воображению Владимира Александровича уже рисовались картины возрождения нового светского общества - на пепелище старого, - где именно он, Владимир Александрович, со своей незаменимой для этой цели установкой, был бы уже: не жалким подражателем - а презентабельным законодателем. Были даже предприняты некоторые попытки. В частности, - Батюшкин, начитавшись стихов разных поэтов и различных пособий по стихосложению (из которых самое значительное принадлежало перу известного литературного критика Круглова-Каверина), вдруг, по десятибалльной шкале способностей, получил восемь с половиной баллов в области стиха лёгкого жанра, - что означало - потомственную талантливость. Это была первая сенсация и это был первый триумф создателей установки.

Но незадолго перед тем (а именно - сразу по завершении создания установки) Батюшкин был назначен начальником нового отдела - по автоматизации стихосложения. И поскольку институт продолжал относиться к государственным структурам и при новой власти - а жанр лёгкого стиха ею не приветствовался, - то Александр Иванович Батюшкин решил взять себе псевдоним - Аристарх Петрушкин. Днём он был клерком и винтиком Платоново-государственной машины. Но зато вечером, после работы, он, что называется, расправлял крылья. А стихи из него "пёрли" (по весьма меткому определению его друга - конферансье Наума Сербудякина) - "как петрушка из хорошо окученной грядки". Да, для стихов теперь было не лучшее время. Вскоре, серьёзные: поэты, писатели, художники, композиторы и прочие им подобные - были объявлены новой властью еретиками и раскольниками, и были выселены за черту города ("за черту бедности" - как они сами шутили о себе). Карающая коса религиозно-церковной пропаганды не сумела зацепить только укрывшееся между цензурными кочками мелкотемье. На этой ниве, точнее в этом болоте, и расцвела "потомственная талантливость" Петрушкина (которую он вскоре, при тайном поощрении и попустительстве (а может быть, и содействии) Инквизиции, "трансформировал" (приписав себе недостающие полбала) в "личную гениальность"). Хотя он в своих стихах и не прославлял новую власть - но он также и не перечил ей, - совершенно не касаясь чувств и мыслей людей - которые были теперь в ведении только что созданной Святой Инквизиции Его Августейшего и Святейшего Величества Павла 1.