_ Это потому - что ты боишься смерти. Я знаю - что с тобой произошло на небесах... Божья Матерь тебя утешила и успокоила - от этого прошёл твой страх. Но Она сказала тебе, - что смерть пришла к тебе - потому что ты звал её; но что ты ещё не готов к смерти - потому что не понимаешь и боишься её... что ты устал от жизни на земле - но боишься жизни на небе... И мы затем и пришли к тебе с "того света" - чтобы самим фактом своего появления свидетельствовать о том: что смерти - нет... в том виде, как вы себе её здесь представляете... Смерть - это лишь мост из одной жизни в другую. Здесь именно и остались те, кто убоялся смерти. Но поверь, Пётр - там, _ указал Светослав на небо, _ жизнь ещё более прекрасна и наполнена ещё более высоким смыслом... Но хорошо, _ всё же уступил Светослав Петру, боясь чрезмерным напором напугать его, _ давай тогда выпьем за жизнь... за вечную жизнь...

Дуга 105.

Когда все понемногу выпили и закусили хлебом с сыром, - а Пётр, который явно был более голоден, подвинул к себе банку с кильками и прямо из неё отъел ещё этих килек, - Светослав продолжил.

_ И всё-таки, Пётр, я не согласен с тобой: что это - не тема для дружеской беседы. Видишь ли, друг мой, откровенно говоря, мы и пришли с Фанфароном к тебе, чтобы поговорить с тобой об этом. Но к этой теме мы ещё вернёмся в конце нашего разговора... А пока мы поговорим о другом, _ взяв кружку и отпив немного вина, которое, как это ни странно, было довольно приличным, продолжил Светослав. _ Ты знаешь, Пётр, мы ведь с Фанфароном прочли твою повесть... точнее - твой триптих. И если тебя интересует наше мнение - то мы можем его высказать... а?.. как ты думаешь, Фанфарон - мы осилим эту тему?

_ Сир, _ невозмутимо проговорил Фанфарон, _ художественная критика... прошу не путать с литературным критиканством господина Круглова-Каверина... это моя прямая специальность.

_ Так что? _ обратился Светослав к Петру, _ готов ли ты обсудить с друзьями свои литературные успехи и неудачи?

_ Что тут обсуждать, _ неохотно вступая в разговор, проговорил Пётр. _ Если вы прочли триптих, то знаете и всё остальное... Хотя конечно, ваше мнение мне очень интересно.

_ Ты знаешь, Пётр, _ проговорил Светослав, _ твои повесть и два рассказа мне понравились... и понравились не исторической достоверностью... или тем, что у лукавых называется правдой жизни... а какой-то непривычной в литературе живостью и свежестью красок. Для себя я назвал технику их написания словесной живописью... У тебя очень живое воображение - для писателя; но ты ленив в деталях быта и внешности героев, а также в развитии сюжета. Словно бы тебя больше интересуют живые картины, которые ты видишь в своём воображении, сами по себе, а не в их сюжетной взаимосвязи... а? Фанфарон...

_ Сир, я, как почётный бакалавр почти всех литературных академий, _ начал было Фанфарон; но, встретившись со взглядом герцога, остановился и, переменив интонацию, проговорил. _ ...Впрочем, все академии стоят одна другой... и все они вместе взятые не стоят нашего друга... впрочем, это моё личное мнение, и я не прошу его опубликовывать в завтрашних газетах... Вот, _ вынул он из кармана исписанный лист бумаги, _ я даже выписал для себя несколько мест... и если вы не возражаете - я бы их прочёл... Я объединил три отрывка в триптих... правда, пришлось кое-что подправить... впрочем, я не претендую на авторство.

_ Ну-ка, ну-ка, _ оживился Светослав, _ мне интересно - что же ты там увидел... Ты не против, Пётр?

_ Мне это тем более интересно, _ улыбаясь, проговорил Пётр.

_ Ну вот, _ продолжал Фанфарон, _ я там нашёл одну тему... ветра... которая мне показалась - музыкой, написанной стихами. Но три отрывка были разбросаны; хотя было видно - что это части одной мелодии... Я назвал их: "Пробуждение", "Скорбь" и "Зимнее утро"...

Фанфарон стал читать...

Пробуждение.

Весь мир был погружен

в мрачные и тоскливые краски

безмолвия,

словно боясь обнаружить

свою слабость

перед великой силой стихии.

И это безмолвие

и невыносимое ощущение

подавленности и скорби

ещё более усиливалось

от, щемящего душу,

жалобного завывания ветра,

искреннего и величественного,

как оплакивание мёртвых.

И это было тем более гуманно,

что он один знал

о приближении смерти

и боролся с нею один,

пытаясь отпугнуть её

или предупредить мир

о её приближении...

То вдруг эта немая скорбь

и ужас печали

сменялись восторженным

ликованием

или весёлой пляской торжества.

И тогда, безмолвный и безумный,

ветер начинал бесноваться

между деревьями и домами,

раскачивая фонари

и забираясь в трубы,

поднимая с земли

и швыряя в пространство

огромные массы снега -

словно пытаясь засыпать им

не только землю, но и небо...

А затем,

утомлённый и пресыщенный

спокойной невозмутимостью

безжизненных тел,

он принимался за людей.

Он набрасывался на них

со всем азартом

невысказанного восторга, -

подхватывая и закручивая

полы их одежды;

пытаясь сорвать её

и выпустить на волю

накопленное ими тепло;

пытаясь расшевелить

их, уснувшее в тепле, сознание

и обратить

их рассеянное внимание

на свою скорбь и свою радость.

Он рыдал и смеялся;

и хотел,

чтобы люди прониклись

к нему

чуткостью и вниманием -

и разделили с ним

его горе и его радость.

Но люди только ёжились,

пытаясь спасти

остатки своего тепла;

и ещё сильнее кутались

в свои одежды,

с досадой поругиваясь.

У них были свои заботы.

И им небыло дела -

ни до самого ветра,

ни до его слов.

И сам ветер, и его слова

вызывали в них

только чувство досады -

потому что они не понимали

их значения.

А он хотел сказать только, -

что вот кончается

суровая и холодная зима;

что вот она -

агония смерти и застоя

природы;

что наступает весна,

а с нею вместе -

пробуждение новой жизни.

Скоро, скоро это пробуждение!

Фанфарон выпил глоток вина и продолжил.

Скорбь.

Среди томительной тишины,

которая одиноко и тревожно

бродила

по полусонным комнатам дома,

было слышно только

горькое завывание ветра

за окнами -

который один был

искренне опечален свершавшимся

и которому одному

был запрещён доступ

к строгой и безмолвной

печали дома.

Лишь временами,

когда

величественные и невозмутимые

стражи дома -

огромные массивные двери -

едва приоткрывались,

пропуская очередного

посетителя,

ветру удавалось

ненадолго врываться

во внутренние покои дома, -

цепляясь за люстры,

завывая в трубах,

насмерть перепугав

все занавески и форточки,

переполошив

покой и смирение

всех его притихших

обитателей.

И только светильники,

робким дрожанием

своего пламени,

тихо сочувствовали

его одинокой и безпокойной

скорби...

Но всякий раз

его обнаруживали, -

и, как вора,

с позором выдворяли из дома -

с негодованием захлопывая

все двери и форточки.

И он,

обиженный

человеческой грубостью

и безчувствием,

выбирался из дома

уже по дымоходам.

И там,

весь перепачканный сажей,

сидя на крыше,

он одиноко замирал,

притихший,

и тихо плакал...

А обитателям дома