_ Это потому - что ты боишься смерти. Я знаю - что с тобой произошло на небесах... Божья Матерь тебя утешила и успокоила - от этого прошёл твой страх. Но Она сказала тебе, - что смерть пришла к тебе - потому что ты звал её; но что ты ещё не готов к смерти - потому что не понимаешь и боишься её... что ты устал от жизни на земле - но боишься жизни на небе... И мы затем и пришли к тебе с "того света" - чтобы самим фактом своего появления свидетельствовать о том: что смерти - нет... в том виде, как вы себе её здесь представляете... Смерть - это лишь мост из одной жизни в другую. Здесь именно и остались те, кто убоялся смерти. Но поверь, Пётр - там, _ указал Светослав на небо, _ жизнь ещё более прекрасна и наполнена ещё более высоким смыслом... Но хорошо, _ всё же уступил Светослав Петру, боясь чрезмерным напором напугать его, _ давай тогда выпьем за жизнь... за вечную жизнь...
Дуга 105.
Когда все понемногу выпили и закусили хлебом с сыром, - а Пётр, который явно был более голоден, подвинул к себе банку с кильками и прямо из неё отъел ещё этих килек, - Светослав продолжил.
_ И всё-таки, Пётр, я не согласен с тобой: что это - не тема для дружеской беседы. Видишь ли, друг мой, откровенно говоря, мы и пришли с Фанфароном к тебе, чтобы поговорить с тобой об этом. Но к этой теме мы ещё вернёмся в конце нашего разговора... А пока мы поговорим о другом, _ взяв кружку и отпив немного вина, которое, как это ни странно, было довольно приличным, продолжил Светослав. _ Ты знаешь, Пётр, мы ведь с Фанфароном прочли твою повесть... точнее - твой триптих. И если тебя интересует наше мнение - то мы можем его высказать... а?.. как ты думаешь, Фанфарон - мы осилим эту тему?
_ Сир, _ невозмутимо проговорил Фанфарон, _ художественная критика... прошу не путать с литературным критиканством господина Круглова-Каверина... это моя прямая специальность.
_ Так что? _ обратился Светослав к Петру, _ готов ли ты обсудить с друзьями свои литературные успехи и неудачи?
_ Что тут обсуждать, _ неохотно вступая в разговор, проговорил Пётр. _ Если вы прочли триптих, то знаете и всё остальное... Хотя конечно, ваше мнение мне очень интересно.
_ Ты знаешь, Пётр, _ проговорил Светослав, _ твои повесть и два рассказа мне понравились... и понравились не исторической достоверностью... или тем, что у лукавых называется правдой жизни... а какой-то непривычной в литературе живостью и свежестью красок. Для себя я назвал технику их написания словесной живописью... У тебя очень живое воображение - для писателя; но ты ленив в деталях быта и внешности героев, а также в развитии сюжета. Словно бы тебя больше интересуют живые картины, которые ты видишь в своём воображении, сами по себе, а не в их сюжетной взаимосвязи... а? Фанфарон...
_ Сир, я, как почётный бакалавр почти всех литературных академий, _ начал было Фанфарон; но, встретившись со взглядом герцога, остановился и, переменив интонацию, проговорил. _ ...Впрочем, все академии стоят одна другой... и все они вместе взятые не стоят нашего друга... впрочем, это моё личное мнение, и я не прошу его опубликовывать в завтрашних газетах... Вот, _ вынул он из кармана исписанный лист бумаги, _ я даже выписал для себя несколько мест... и если вы не возражаете - я бы их прочёл... Я объединил три отрывка в триптих... правда, пришлось кое-что подправить... впрочем, я не претендую на авторство.
_ Ну-ка, ну-ка, _ оживился Светослав, _ мне интересно - что же ты там увидел... Ты не против, Пётр?
_ Мне это тем более интересно, _ улыбаясь, проговорил Пётр.
_ Ну вот, _ продолжал Фанфарон, _ я там нашёл одну тему... ветра... которая мне показалась - музыкой, написанной стихами. Но три отрывка были разбросаны; хотя было видно - что это части одной мелодии... Я назвал их: "Пробуждение", "Скорбь" и "Зимнее утро"...
Фанфарон стал читать...
Пробуждение.
Весь мир был погружен
в мрачные и тоскливые краски
безмолвия,
словно боясь обнаружить
свою слабость
перед великой силой стихии.
И это безмолвие
и невыносимое ощущение
подавленности и скорби
ещё более усиливалось
от, щемящего душу,
жалобного завывания ветра,
искреннего и величественного,
как оплакивание мёртвых.
И это было тем более гуманно,
что он один знал
о приближении смерти
и боролся с нею один,
пытаясь отпугнуть её
или предупредить мир
о её приближении...
То вдруг эта немая скорбь
и ужас печали
сменялись восторженным
ликованием
или весёлой пляской торжества.
И тогда, безмолвный и безумный,
ветер начинал бесноваться
между деревьями и домами,
раскачивая фонари
и забираясь в трубы,
поднимая с земли
и швыряя в пространство
огромные массы снега -
словно пытаясь засыпать им
не только землю, но и небо...
А затем,
утомлённый и пресыщенный
спокойной невозмутимостью
безжизненных тел,
он принимался за людей.
Он набрасывался на них
со всем азартом
невысказанного восторга, -
подхватывая и закручивая
полы их одежды;
пытаясь сорвать её
и выпустить на волю
накопленное ими тепло;
пытаясь расшевелить
их, уснувшее в тепле, сознание
и обратить
их рассеянное внимание
на свою скорбь и свою радость.
Он рыдал и смеялся;
и хотел,
чтобы люди прониклись
к нему
чуткостью и вниманием -
и разделили с ним
его горе и его радость.
Но люди только ёжились,
пытаясь спасти
остатки своего тепла;
и ещё сильнее кутались
в свои одежды,
с досадой поругиваясь.
У них были свои заботы.
И им небыло дела -
ни до самого ветра,
ни до его слов.
И сам ветер, и его слова
вызывали в них
только чувство досады -
потому что они не понимали
их значения.
А он хотел сказать только, -
что вот кончается
суровая и холодная зима;
что вот она -
агония смерти и застоя
природы;
что наступает весна,
а с нею вместе -
пробуждение новой жизни.
Скоро, скоро это пробуждение!
Фанфарон выпил глоток вина и продолжил.
Скорбь.
Среди томительной тишины,
которая одиноко и тревожно
бродила
по полусонным комнатам дома,
было слышно только
горькое завывание ветра
за окнами -
который один был
искренне опечален свершавшимся
и которому одному
был запрещён доступ
к строгой и безмолвной
печали дома.
Лишь временами,
когда
величественные и невозмутимые
стражи дома -
огромные массивные двери -
едва приоткрывались,
пропуская очередного
посетителя,
ветру удавалось
ненадолго врываться
во внутренние покои дома, -
цепляясь за люстры,
завывая в трубах,
насмерть перепугав
все занавески и форточки,
переполошив
покой и смирение
всех его притихших
обитателей.
И только светильники,
робким дрожанием
своего пламени,
тихо сочувствовали
его одинокой и безпокойной
скорби...
Но всякий раз
его обнаруживали, -
и, как вора,
с позором выдворяли из дома -
с негодованием захлопывая
все двери и форточки.
И он,
обиженный
человеческой грубостью
и безчувствием,
выбирался из дома
уже по дымоходам.
И там,
весь перепачканный сажей,
сидя на крыше,
он одиноко замирал,
притихший,
и тихо плакал...
А обитателям дома