Если Мавр в этом убогом жилье мог выполнять поистине титаническую работу, если, живя в тесной квартирке с любимой Женни и четырьмя малышами, при постоянной нехватке денег, все же не разучился улыбаться, то этим он был обязан «чуду». Не ниспосланному небом, нет, в такие чудеса Мавр не верил. «Чудо» семейства Мавра носило вполне земное имя: оно зналось Елена Демут, имело двадцать восемь лет от роду, ясный ум, преданную душу, обладало чувством собственного достоинства и практической сметкой.

Ленхен была другом семьи и ее строгой домоправительницей. Она выполняла всю тяжелую работу, которую богачи именуют «черной» и считают делом служанки, стряпала и любовно ходила за детьми, как за своими собственными. Играла в шахматы с Мавром и часто выигрывала. Счастье для Мавра и его близких, что Елена Демут умела экономить каждый пении. Ради Мавра и его семьи она готова была даже унижаться. Если в доме не оказывалось денег – а это случалось сплошь и рядом, – Ленхен всегда умела уговорить прижимистых лавочников отпустить ей хлеб, молоко и мясо в долг. А если никакой арифметикой нельзя было наколдовать денег, Ленхен несла в ломбард вещи, без которых можно было пока обойтись. И эту войну с постоянной нуждой Елена Демут вела с неиссякаемой бодростью и упорством искусного полководца. По крайней мере раз в неделю она одерживала победу, ибо после постных и скудных обедов на «провиантском складе» по воскресеньям оказывался огромный, чудесно зажаренный кусок телятины, который брали с собой на пикник в Хемпстедскую пустошь.

«Провиантский склад» представлял собой исполинских размеров корзину с ручкой, которой Ленхен очень дорожила, так как привезла ее из родного города Женни – Трира. Сколько же этой корзине пришлось попутешествовать! Иногда Ленхен рассказывала детям ее историю. Начиналась она в долине Мозера, где жили еще предки Ленхен.

«…Тогда-то корзина впервые попала со мной в город Трир, на Римскую гору. Там жила ваша бабушка, которую вы не знаете. И как колотилось у меня сердце, когда я увидела длинный ряд комнат, красивый фарфор, серебряные ложки, ножи, вилки… Мне тогда едва исполнилось восемь лет, я была застенчивой деревенской девчонкой и не умела ни читать, ни писать».

Мэми тоже охотно рассказывала про родной Трир, откуда ей с Карлом пришлось уехать в чужие края, потому что при прусском короле и его полицейском правительстве ему нельзя было преподавать в университете. Женни бесстрашно покинула богатый родительский дом, потому что смелые идеи мужа о переустройстве человеческого общества влекли ее больше, нежели обеспеченная жизнь и благополучие.

«Когда в Париже родилась наша маленькая Женни, – рассказывала Мэми детям, – моя мама прислала нам самое лучшее, что у нее было: милую, преданную Ленхен. Трудно ей было поначалу жить в чужой стране, языка которой она не знала. Но как мы были ей рады! Не знаю, что бы мы делали без Ленхен!»

Воскресенье было для детей счастливейшим днем. В хорошую погоду всей семьей отправлялись за город, в Хемпстед-хис. Поднимались спозаранок. Об этом уж заботилась Лаура. Ее кроватка всех ближе стояла к окну. Всеми правдами и неправдами она отвоевала себе это место. Одну створку окна, по ее просьбе, оставляли незавешенной, чтобы перед сном, когда не разрешалось громко разговаривать, она могла еще немного побеседовать со звездами или с месяцем, поднимавшимся из-за трубы в ночное свое странствие. Лаура всегда долго лежала с открытыми глазами. А Ки-Ки засыпала мгновенно, часто даже на полуслове. И спала так крепко, что даже самая сильная гроза не могла ее разбудить, разве только мышка Тукки вдруг начнет скрести за обоями. Среди ночи Ки-Ки иногда вдруг вскакивала и, каясь в своей забывчивости, спешила положить корочку к норке у плинтуса. И, если возня усиливалась, успокоенная засыпала.

Но в это воскресное утро Ки-Ки давно уже проснулась и лежала в постели, с любопытством прислушиваясь. Что это за звуки? Может быть, у Тукки гости? Или наконец-то появились мышата, как давно уже с опаской предсказывала Мэми? А вдруг я самая первая увижу крохотных серых зверюшек? Она напрягла слух. Мавр – тот наверняка обрадуется!

Женни приподнялась на локте и увидела, что Лаура сидит в постели, спиной к ней, и, уставившись в окно, время от времени шевелит губами.

– Лерхен? С кем это ты разговариваешь? – Не получив ответа, Ки-Ки опять спросила: – Что ты делаешь?

– Я считаю, – прошептала Лаура и повелительно добавила: – Не мешай!

– Что считаешь? – спросила Ки-Ки. – Где? Кого? Ну скажи, Лерхен! – Вопросы так и сыпались, но шепотом, чтобы не разбудить родителей. «Сорок, сорок один…» – услышала она и никак не могла догадаться, что же это считает Лерхен. Тут она увидела сбегавшие по оконному стеклу крупные прозрачные капли. Одни, оставляя серебристую дорожку, скатывались до самого низа, другие устремлялись по уже проложенному следу. Дождевые капли! Дождь! Ки-Ки обмерла. Дождь – в воскресенье? Она в растерянности глядела на заплаканное оконное стекло.

Значит, прощай прогулка за город! Дядя Уильям обещался сегодня дубинкой сбить последние каштаны. Весь сбор прошлого воскресенья пошел на бомбардировку.

«Уж если война, так крестьянская», – сказал Мавр. И вот они построили замок. Из сучьев, камней, веток терновника. За работой Мавр рассказал им о Томасе Мюнцере[5], о крестьянах из союза «Башмак» и их черном знамени. Эдгар, конечно, потребовал такое же знамя. Знамя смастерили, и Муш тотчас затянул:

Хоть это и не была крестьянская песня и сочинил ее дядя Фрейлиграт[6], который часто бывал у родителей и мог наизусть читать длинные стихи, но Муш больше всего ее любил, и все дружно запели вместе с ним. А если эту песню грянуть хором, лучшего сигнала к атаке не придумаешь.

– За мной! – крикнул полководец Муш, запустив руку в сумку с «кастанами».

Он требовал, чтобы его звали Йéклейном Рóрбахом[7] и слушали его команду. И вот он повел их, размахивая знаменем, через кусты к замку. «К атаке готовьсь! – скомандовал он. И вслед за тем: – Огонь!» И вот началась «бомбардировка». Малыш кидал каштаны на редкость метко. Но искусно построенные стены замка не желали падать. Тогда «крестьяне» – а это были они все, начиная с Ленхен и кончая Мавром, – пустили притеснителям крестьян красного петуха. Йеклейн Рорбах пел:

Потрескивая и дымя, рыцарский замок сгорел дотла. Все ликовали. Наполовину обуглившиеся ветки терновника, которые Мавр вместо рыцарей в латах расставил перед тем в замке, были извлечены из пепелища. Жестокий Хельфенштейн[8] и его приспешники! Йеклейн Рорбах растоптал их. Все долгое воскресенье он требовал, чтобы его называли «Йеклейн», на Эдгара и Муша малыш не отзывался.

А ведь сегодня хотели устроить турнир! «Коней» уже распределили. Ки-Ки должна была оседлать Мавра, он считался самой резвой лошадью. Лауре достался дядя Уильям, Мушу – Ленхен. «Уж наверно я бы сегодня победила, – с огорчением подумала Ки-Ки. – А тут, как назло, дождик! Лауру это, видно, ничуть не трогает».

– Что ты считаешь, Какаду? И почему? Ну ответь же! – с досадой спросила Ки-Ки. – Но, опять не получив ответа, она натянула на нос одеяло и обиженно заявила: – Ну и считай себе, пожалуйста! А я пойду к Мавру! – Все же она колебалась, потому что Мавр еще не поднимал головы с подушки, чтобы ее поманить.

Поняв, что сестра не шутит, Лаура решилась наконец открыть свою тайну.

– Я дождевые капельки считаю, мы поспорили!