Женни улыбнулась:

– Всего лишь чувство самосохранения, Ленхен! Мы с Карлом задержали две статьи. Последнюю нам пришлось несколько раз переделывать. Да я сама узнала только позавчера. Что есть какие-то новости, я сразу догадалась – уж очень Мавр был возбужден. Это всегда с ним бывает, когда Фредрик пишет, что приедет. От радости он никак не может сосредоточиться. Он хорошо знает, что и со мной творится то же самое, и поэтому нарочно скрывал. А потом, ведь это было не наверное. Мы не хотели понапрасну волновать детей.

– Дети совсем обезумели от радости. Трудно будет их утихомирить в нашей тесноте. Самое благое дело была бы прогулка в пустошь, – заметила Ленхен. – Но при такой погоде…

– Ах, Ленхен, ненастное воскресенье в городе с нашим Генералом лучше самого солнечного дня на воздухе! Как я рада за Мавра – он хоть отдохнет после всех неприятностей этой недели.

– Будто я не знаю!

Ленхен принялась за работу, и Мэми, даже не глядя на нее, знала, что все у нее сегодня спорится.

Для всей семьи наступал праздник, когда друг приезжал в Лондон.

Кто поможет?

Джо бежал по раскисшим от дождя переулкам Рукери, пока не добрался до пустыря с развалинами. Слышалось только унылое карканье черноклювых птиц. Грачи и вороны составляли такую же неотъемлемую принадлежность трущоб Сент-Джайлса, как палисадники и цветы в кварталах богачей. Джо в изнеможении опустился на камень. Наконец-то можно посидеть! Но дурнота не проходила. Это от голода. Что, если спугнуть грачей да отнять у них кочерыжку? Но при одной мысли об этом его сразу затошнило. Голод можно обмануть, надо только упорно думать о другом.

Как отец примет этот новый страшный удар? Это так мучило Джо, что он убежал от матери.

Джо любил отца, но не решался выказать ему свои чувства. Когда едва достигшего сорока лет Эдварда Клинга уволили и ему не удалось нигде устроиться на работу, он замкнулся в себе. А с тех пор как исчез Билли, он и вовсе перестал разговаривать. Разве что голову иногда приподнимет, когда Джо с матерью возвращались с работы. Джо огорчался: раньше папа всегда его подбадривал, всегда находил для него ласковое слово.

А сейчас отец день за днем сидит сгорбившись у окна, не выпуская из рук иголки, и латает поношенные штаны, куртки, платье жены и детей или штопает их рваное белье. Эту обязанность он добровольно взял на себя, чтобы хоть чем-то быть полезным семье, которой теперь приходилось его кормить. Он делал все очень аккуратно, как и любую работу, молча выслушивал похвалы жены, Мэри, но никогда не улыбался даже краешком губ. Ветошный портной – вот он кто, и, видно, останется им до самой смерти. Пока игла сновала сквозь гнилую, готовую вот-вот расползтись ткань, рот его с горечью сжимался и все резче обозначались морщины. Иногда он вставал, распрямлял ломившую спину и протирал глаза, всегда немного воспаленные еще от работы в прядильне.

Эдвард Клинг не жаловался, никого не обвинял. Он затаил свое горе в себе. Но за насупленным лбом шла напряженная работа. Мысль его вновь и вновь прослеживала пути, приведшие его из мрачного детства в эту мрачную каморку Грачевника. Так он сидел ежедневно, и, видя его хмурое лицо, дети редко решались с ним заговаривать.

Одному лишь Робину иногда удавалось вывести отца из оцепенения. Он задавал ему вопросы: «Ты, как чартист[13], должен это знать». Втягивал его в споры. Подстегивал. Робин был полон энергии и надежд. Он часто говорил, что пора вступить на новый путь. Рабочим надо держаться друг дружки.

Джо слушал, не вмешиваясь. Он исподтишка наблюдал за отцом, когда Робин читал ему вслух какое-нибудь место из книжки или газеты. Там попадались трудные слова, и Робин всегда охотно их объяснял. Джо все ждал, когда же отец согласится со старшим братом, но почти каждый разговор кончался тем, что отец, безнадежно махнув рукой, говорил: «У нашего брата одна дорога – идти побираться…»

У Джо по спине волной пробежали холодные мурашки. Бесшумно падавший мелкий дождь промочил его до нитки. Он без сил прислонился к стене. Только не спать! Ведь ему надо все хорошенько обдумать. Может, еще что-нибудь удастся сделать. Но что?

Найти бы бумажник! И в нем целых пять фунтов. Вот бы здорово! Ему даже вдруг жарко стало. Да что там, хватило бы и трех фунтов или двух… двух самое меньшее… «Я отдал бы их маме». Джо так продрог, что лязгал зубами. Он сжал челюсти. «Надо где-то заработать. В Лонг-Экре живут богачи. Это от нас недалеко. Я мог бы сбегать куда с поручением. Но сегодня воскресенье. Да они и не больно-то любят раскошеливаться». Он презрительно сплюнул.

Тогда уж лучше податься в порт грузить ящики. Но когда? После смены? Вечером там не найдешь работы. Да и времени уже не осталось. Мамино рождение послезавтра. Все пропало! Даже пенни нет, чтобы купить ей сладкую булочку. Хотя… Джо полез в карман и нащупал несколько монеток – они ведь сэкономили деньги на омнибусе – за них заплатил незнакомец, этот мистер Мавр. Может быть, он им поможет? У него, конечно, деньги есть. Но просто так пойти и попросить? Они даже не знают, где он живет. Нет! Ничего другого не остается – надо идти к Пэтту и получить обратно задаток за кровать. Сегодня же!

Джо сидел, понурив голову. Получить задаток? Он даже подскочил. Нет! Тогда уж им не видать кровати. Сколько раз, начиная томительно однообразный рабочий день, он подбадривал себя волшебными словами: еще три недели, и заберем кровать… еще две недели… еще пять дней! Кэт и Ричард вместе с ним считали остающиеся дни. Все пропало. Лучше не думать об этом!

Джо скользнул взглядом по грачам. Как жадно они клюют! Он так устал, что почти не ощущал мучительного голода. Голова его вновь склонилась на грудь, и ему опять представилось, как они отправляются к Пэтту за кроватью.

Он, Бекки и Полли. И Робин с ними. Да, Робин в свежеотутюженных брюках. Пэтт говорит: «Так вот какой у вас брат молодец! Красавец. Умница. Да и работяга, видать. Ему можно поверить. Такой не обманет. Заплатит остаток. Не подведет меня».

Робин взвалит кровать на свои широкие плечи и отнесет ее на тележку к Бекки. Потому что Бекки придет с тележкой своих хозяев и с псом Каро. Пусть себе Каро на каждом углу отдыхает на здоровье, и в награду они будут давать ему кусочки хлеба и мяса. Мяса? Откуда? Но Бекки обещала и уж что-нибудь да придумает. А Каро завиляет хвостом. Вот это будет воскресенье! Соседи глаза вытаращат. Дети Клинг купили кровать! Для Мэри – коклюшницы. Гляди-ка!

Джо потер окоченевшие пальцы. Видение исчезло. Когда он открыл глаза, перед ним опять громоздились развалины. В ржавых потеках, бурые от грязи, прорезанные черными трещинами. Какие-то страшные рожи. Очкастый Черт! Вон за тем выступом! Белл заскрежетал желтыми лошадиными зубами, широко раскрыл пасть, схватил Каро, подбросил его в воздух и взмахнул плеткой. И вдруг концом плетки стал чертить какие-то знаки на стене. Двойку и затем ноль. Вот двойка обратилась в пятерку. Пятьдесят шиллингов… пятьдесят. Джо вскрикнул. Хотел бежать, споткнулся, упал и так и остался лежать. На него посыпалась штукатурка. Он уткнулся лицом в щебень. Лежать, спать, ни о чем не думать…

В ушах все еще звенел собственный крик. И сердце бешено колотилось. Пятьдесят! Пятьдесят шиллингов. Как же это… «Всего пятьдесят, – прошептала мама, когда они вместе возвращались домой. – Всего пятьдесят!» И засмеялась при этом. Засмеялась! Джо ясно слышал. Тихонько так засмеялась. И смех у нее был странный, жуткий. Как у бедной Энн. Проходишь мимо ее окна и слышишь, как она с кем-то разговаривает, а в комнате нет никого. Помешалась она. Ребенок у нее утонул в канале.

А мама? Смех у нее был точно такой. Нет… нет… нет!

Джо, дико озираясь, вскочил. «Не хочу!» Да и не такой это был смех, вовсе не такой. «Мой маленький», – сказала она. Нежно, как всегда. Лучше его мамы нет ни у кого.