– Не вздумала бы она здесь родить!
Когда Мэри Клинг открыла глаза, Белл бесстрастным голосом следователя сказал:
– Кружева пропали. Десять ярдов дорогих коклюшечных кружев. Ручной работы. Что они стоят, я точно не знаю. Вероятно, больше, чем ты зарабатываешь за месяц. Поскольку нам нужна какая-то гарантия, вы со своим сынком завтра уйдете с фабрики без получки. Мы вам зачтем примерно двадцать шиллингов в счет выплаты. Конечно, кружева стоят дороже. Пятьдесят по меньшей мере вам придется еще выплачивать. Либо вы оба явитесь в понедельник и подпишете бумагу, в которой обязуетесь частями погашать долг, либо мы передадим дело мировому судье. У вас есть целое воскресенье на то, чтобы подумать. Мы не изверги и не собираемся вас сразу предавать в руки правосудия. О краже заявлять пока не будем. Мы требуем только возмещения убытков.
Он упивался отчаянием, написанным на лице Джо. Мальчик хотел что-то возразить, но, увидев, что мать пытается подняться на ноги, помог ей.
– Я хотела бы поговорить с шефом, мистером Сэмюелом Кроссом, – тихо, но решительно проговорила Мэри Клинг. – Я буду…
– Ваш шеф – я! – отрезал Белл и направился к двери. – А теперь за работу! Живо! – Для него вопрос был исчерпан.
Джо не разрешили проводить мать в коклюшечную. Он видел, как она кусала губы, чтобы не закричать, видел, как она держалась трясущейся рукой за бок. Броситься бы к ней, обнять, выплакаться, но Поттер велел ему идти. И он, шатаясь, вышел.
На следующее утро, еще до шести, Джо с матерью первыми покинули фабрику. Им незачем было заходить в кассу. Кое-кто провожал их косым взглядом, но большинство кружевниц жалели Клингов. Некоторые сжимали кулаки. «Уйти без получки – а ведь она на сносях. Чертов надзиратель!»
Мэри и Джо молча шли рядом, не видя, не узнавая знакомых улиц. Замызганные переулки Сент-Джайлса были по-воскресному безлюдны. Мэри познабливало. Пропитанный утренним туманом воздух освежил пылающие веки Джо. Он шел, не отрывая глаз от сырого булыжника мостовой.
Перед тем как свернуть в свой переулок, он хрипло проговорил:
– Мама, я сразу домой не могу…
Мать обняла его за плечи.
– Мой маленький!
Джо робко посмотрел в лицо матери, в эти глаза, которые так часто с теплом и нежностью останавливались на нем, а сейчас пустые, будто мертвые, глядят куда-то мимо него, в серую мглу занимавшегося дня.
– Ничего, не бойся! Я скоро приду! – сказал он. – Робин придумает, как нам дальше быть, – и круто повернулся, потому что слезы, которые он до этой минуты мужественно сдерживал, вдруг хлынули потоком.
Ничего не видя перед собой, кинулся он в боковой проулок и исчез, прежде чем мать успела его остановить.
Мавр и его дети
Всего в нескольких кварталах от Сент-Джайлса, где жили Клинги, рядом с Сóхо, пролегает Дин-стрит. Район этот не рабочий, Дин-стрит скорее даже тяготеет к Западу, и все же это улица, каких сотни в индустриальном Лондоне: безотрадная, грязная, шумная, с узкой мостовой и черными от копоти домами. Витрины ее лавок не манили, кухмистерские были убоги. В полдень оттуда несло чадом дешевых блюд, а вечером раздавался рев пьяных. Такими же грязными и обшарканными были лестничные клетки и квартиры. На стенах плесень. В комнатах, сколько ни проветривай, всегда пахло какой-то затхлой кислятиной. Но Мавр узнал о гибельности и вредности этого района лишь много спустя, когда здоровье детей, да и его собственное уже сильно пошатнулось.
Мавр поселился тут год назад. Его привлекла близость к Сити. Отсюда почти в любое место можно было легко добраться пешком; особенно же прельщало его соседство с Британским музеем, располагавшим величайшим в мире книгохранилищем, а туда Мавр ходил ежедневно. Половину дня проводил он там за чтением. Книги горой громоздились перед ним, а он требовал всё новые и новые, читал, сверял, записывал. За челом с густой гривой волос крылась такая мощная лаборатория мысли, какой еще не ведало человечество. Лишь очень немногие из его современников знали, с какой неутомимостью он прослеживал, проверял и устанавливал законы науки, которая позволит навсегда уничтожить эксплуатацию человека человеком и положить начало подлинной истории свободного рода людского.
Район Сохо имел для Мавра еще и другое преимущество. Он не слишком удален от трех больших парков, зеленых «легких» западной части столицы, где на широких, солнечных улицах привольно жилось богачам.
В этих парках часто можно было встретить Мавра, он любил дальние прогулки, во время которых мог на досуге и без помех размышлять. Однако если с ним увязывались дети, он все свое внимание уделял им: рассказывал сказки или забавные истории, в которых, переплетая правду с вымыслом, делился с ними многими своими мыслями. Сторожа в парке знали его, привыкли к его заразительному смеху, к тому, как он непринужденно беседует или играет с детьми, и смотрели сквозь пальцы, если черногривый джентльмен или кто-нибудь из детишек иной раз бегал по подстриженному газону. Мавр старался возможно чаще доставить детям случай порезвиться на воле, потому что дома у них была теснота.
Семья из семи человек помещалась в квартирке из двух небольших комнат с кухней и чуланчиком.
Бóльшая, в три окна, комната выходила на улицу, занимая весь фасад узкого четырехэтажного дома; это был рабочий кабинет Мавра и Женни, здесь обедали и здесь же принимали гостей, приезжавших со всех концов земного шара. Тут-то и сидел Мавр, когда не работал в библиотеке, и писал. Ни уличный шум, ни смех и песни детей не беспокоили его. Одним из его неоценимых качеств было умение сосредоточиться.
Однажды он так увлекся работой, что позабыл о часе, выделенном детям для сказок и игр. Хочешь не хочешь, а обещание пришлось выполнить. На кресло его нацепили сбрую, Муш дергал вожжи и, крича во всю глотку то по-немецки, то по-английски, то по-французски, хлыстом погонял «коня»: «Hühott! Go on! Plus vite»[3].
Девочки сидели позади «кучера» и изображали седоков, Мавр-«конь» то фыркал, то весело ржал, воспроизводя не только ногами, но иногда и кулаками по столу стремительную рысь. Но скоро Лаура стала его упрекать:
– Ты не так, неправильно топаешь, Мавр!
– Что ты! – пытался он защищаться. – Задними ногами правильно! Но передними-то мне надо писать.
Если маленькому Мушу случалось затеять какую-нибудь шумную игру в кабинете, это не мешало Мавру. Вопреки всему мысли строка за строкой ложились на бумагу; порой он вставал, чтобы достать с полок, закрывавших пятна и трещины на обоях, очередной справочник, заваливая весь стол книгами.
Но какими бы живыми и непоседливыми ни были дети и какие бы шалости ни приходили им на ум, в кабинете Мавра они никогда ничего не трогали. Даже если книга валялась на полу или порыв ветра сдувал со стола исписанные листы и записки, детям строго-настрого запрещали наводить порядок. Бумаги и книги в доме Мавра были табу.
Детей было четверо: три девочки – младшенькая лежала еще в колыбели – и мальчик. Редко когда их называли настоящими именами. Да и почему бы? Если отец просто «Мавр», а мать – «Мэми», естественно, что и дети имели прозвища, которые к ним подходили или пристали к ним после какого-нибудь забавного случая.
Старшей было семь с половиной лет, ее звали так же, как и мать, – Женни. Но иногда Ди, чаще Ки-Ки и в особых случаях – китайский император. Прозвищем «Ки-Ки» она была обязана только себе. Если беспрестанно спрашиваешь: «Кто, кто? Кто пришел? А кто это?», а слово это на языке страны, в которой ты родился, произносится «ки» – «qui», – не мудрено получить такую смешную кличку. Лауру или Лерхен[4], она была на год моложе сестры, из-за ее пернатой пестренькой тезки звали также Какаду.
Эдгар, единственный мальчик в семье – маленького Гвидо, Фоксика, они год назад потеряли, – тоже мог похвалиться целым набором прозвищ. За то, что этот непоседа любил играть в войну, его величали полководцем Мушем, но чаще просто Мушем. А в особых случаях – Тилем.