— Да, пойду! А почему ты завтра устанешь? — удивлённо спросила Нинни.

— Потому что завтра — второй день праздника, и мы снова будем веселиться.

— Тогда в поле пойду я.

— А вдруг задремлешь? Придут олени или антилопы, а может, дикие буйволы и кабаны, что будет с нашим полем? Всё разорят дочиста!

— Тебе будто не спится. Тогда пойдём вместе и будем сторожить по очереди. Так надёжней.

— Ладно!

Атал взял с собой меч, лук, колчан, полный стрел, и они отправились в путь. Придя на иоле, залезли на мачан[22]. Когда стемнело, Атал уснул. Нинни же бодрствовала, положив рядом с собой лук со стрелами и меч.

Взошла луна и осветила землю своим призрачным голубоватым светом.

Отовсюду слышались громкие возгласы крестьян, — они кричали, чтобы отпугнуть зверей.

Подул холодный ветер и стал раскачивать деревья. Пинии укуталась в толстое одеяло, а вторым одеялом осторожно укрыла брата.

В полночь на дальних полях всё стихло, да и с соседних полей всё реже и реже доносились крики крестьян. Луна светила так ярко, что было видно далеко вокруг. У Нинни слипались глаза, но она изо всех сил боролась со сном. Зашумит ветер в кустах, а ей кажется, что крадётся к полю хищник, — он здесь, он близко. Нинни вся обращалась в слух, а рука тянулась к луку.

«Разбужу-ка я, пожалуй, Атала и хоть немного вздремну, — подумала Нинни, но тут же спохватилась. — Нет, не буду, он так измучился за день! Я меньше устала, как-нибудь продержусь. Останься он дома, я бы и не подумала о сне! Вот только плохо, что глаза слипаются. Как же это я раньше, когда делийский султан осадил Гвалиор и мы прятались в лесу, на горе, могла всю ночь просидеть на дереве и совсем не хотела спать!»

Нинни решительно тряхнула головой, потянулась, протёрла глаза и огляделась, — вокруг всё было спокойно. Нет, она будет гнать от себя сон!

Потом Нинни вспомнила расию, которую пели днём, и пропела её вполголоса, так, чтобы не потревожить брата:

Нинни нравился её собственный голос, нравилось, как она поёт эту песню. Но не успела она закончить, как ей снова показалось, будто но полю бродит не то буйвол, не то кабан. Нинни умолкла и стала внимательно вглядываться в темноту, однако ничего не увидела.

«Опять почудилось!»

С мачана было видно, как струится река, как играют в ней лунные блики. Казалось, в реку падают серебряные покрывала, а лёгкие волны, танцуя и играя, стараются поймать их; покрывала дрожат от порывов ветра.

Журчание реки сливалось с тихим шёпотом колосьев, которые о чём-то переговаривались между собой, а лунный свет ласково гладил их своими нежными пальцами. На листьях сверкали капли росы. В ближнем лесу ветер раскачивал огромные ветви: он будто хотел улететь куда-то, а деревья не пускали его. Время от времени слышались хруст или шорох, пронзительные крики вспугнутых тигром оленей и антилоп.

Нинни знала, что животные далеко, но не успокоилась: ведь буйволы и кабаны подходят тихо, — и ещё внимательней стала следить за полем.

Над мачаном был устроен навес от дождя. Нинни выглянула из-под него и посмотрела на луну. Ресницы у девушки были такими длинными, что касались бровей, а глаза напоминали глаза оленёнка.

«Уже за полночь», — определила Нинни и взглянула на брата. Он спал глубоким сном и громко храпел. Его храп и журчание реки мешали Нинни прислушиваться к ночной тишине. Неожиданно ветер стих. Стебли джвара почти не шевелились: казалось, они заснули. Могучие деревья стихли. Река тоже перестала волноваться, и серебряные покрывала словно таяли в воде.

Вдали виднелись небольшие холмы, и только одна гора тянулась к небу, будто хотела впитать в себя побольше лунного света.

— Тинь-тинь! Чинь-чинь! — пищала патокхи[23].

Нинни смотрела на сверкающую гладь реки, на дальнюю, в туманной дымке, гору, на вершину ближней горы, слушала шёпот дремлющих в поле колосьев и думала: «Как смогла бы я жить без всего этого? Если бы вдруг пришлось уйти из родной деревни; хорошо бы забрать с собой паши горы и холмы! И реку тоже! Из деревьев построить хижину, из ветвей и листьев сделать окна. И каждую ночь любоваться рекой, залитой лунным светом, и петь: «Ты ли, милый, меня разбудил…»

Это были сладостные мечты, однако Нинни тут же подумала:

«А если нагрянет Сикандар или другой завоеватель? Ведь он опять всё разорит! И почему это крестьяне укрываются в горных ущельях, когда неприятель грабит и уничтожает их деревни? Они могли бы дать врагу достойный отпор. Защищаем же мы наши поля от диких зверей с луком и стрелами в руках! А раджа и его приближённые запираются в крепости и, лишь когда завоеватель ворвётся, принимают бой и погибают. Их изнеженные жёны, вместо того чтобы помочь мужьям в борьбе с врагом, сжигают себя на костре. Удивительно! Зачем бросаться в пламя, если можно стрелять! Или у них нет полей, которые приходится охранять, как это делаем мы с Аталом? Наверное, нет! Ведь рани[24], слышала я, сидят за пардой[25]. Они так беспомощны, что даже не могут одним ударом свалить с ног мужчину, который поднял на них глаза или руку. Не могут ткнуть носом в землю негодяя, замахнувшегося на них. Представляю, что это за женщины! И ещё я слышала, что они очень много и вкусно едят. Почему же тогда они так слабы душой, что предпочитают погибнуть в огне, а не в бою? Нет, я бы никогда не согласилась умереть, как они! Пусть горит тот, кто поднял на женщину руку!..» Нинни в гневе стиснула зубы.

Девушка сама удивилась своим мыслям. Раньше ничего подобного не приходило ей в голову. Она посмотрела на спокойное, словно уснувшее поле, потом перевела взгляд на реку.

Потянуло прохладой. Девушка размечталась, не замечая, как сон смыкает ей веки.

«Если я уйду когда-нибудь из деревни, как взять мне с собой крик патокхи? Всё можно вылепить из глины: и дом, и горы, и деревья, и зеленеющие поля пшеницы, и даже реку. Но крик патокхи? Его не возьмёшь с собой. Что же, тогда прядётся спеть самой: «Ты ли, милый…»

В конце концов сон всё же одолел Нинни. Она уснула, прислонившись к столбу. Голова её поникла.

Но не прошло и нескольких минут, как девушка очнулась. Её разбудил какой-то странный звук, который становился всё громче и громче. С трудом открыла Нинни глаза и посреди поля увидела огромного кабана, который с хрустом поедал джвар.

Нинни затаила дыхание, прицелилась и спустила тетиву. Стрела со свистом разрезала воздух и вонзилась кабану в шею. Смертельно раненный, он с рёвом закружил на месте. Проснулся Атал.

Нинни хотела пустить ещё одну стрелу, но не пришлось: кабан упал и больше не шевелился — видимо, издох.

— Я и то не умею так стрелять! — похвалил Атал сестру.

— Неправда! Разве не ты научил меня владеть луком?

Атал — сам искусный стрелок — каждый раз восхищался меткостью сестры. А сейчас ему было неловко перед ней: ведь он спал, когда зверь пришёл на их поле.

— Поспи немного, Нинни. Я уже отдохнул, — предложил Атал.

Нинни не стала отказываться и тут же улеглась.

Кабан по-прежнему лежал внизу: его нарочно оставили в поле, чтобы другим зверям неповадно было.

Наступил второй день холи. Он принёс много радости, — ведь Нинни убила ночью огромного дикого кабана. Вся деревня предвкушала вкусное угощение, и, забыв о делах, крестьяне снова предались веселью. Не так часто бывает у них вкусная еда! В Раи мяса не мог есть только жрец, потому что он был брахманом, и сегодня, на второй день праздника холи, ему полагалось лишь молиться. Зато всем остальным можно было веселиться, танцевать, петь песни.

Атал снова изображал ненавистного всем Сикандара и так искусно, что всех насмешил. Люди от души хохотали и швыряли в него комья глины.