Мариана, потрясенная этой исповедью, теперь сама взяла его за руку. Она готова была отказаться от того, другого. Признаться во всем мужу, и пусть он выгонит парня. Теперь она понимала, что никто никогда не даст ей той теплоты и нежности, на которую так щедр был Добрый Мул. В ту минуту ей нужен был только он, он один.

Мариана тихо плакала. Так тихо — он никогда раньше не слыхал, чтоб она так плакала. Старик погладил ее по волосам, они были причесаны на прежний манер, и это больно кольнуло Доброго Мула, но он продолжал гладить ее волосы, и ему мерещилось, что он гладит ее шею, и вот пальцы его сжимаются, он сдавливает сильнее, сильнее — и Мариана перестает плакать. Перестает смеяться. Перестает любить. И он никогда больше не увидит, как она стоит, опершись о дверной косяк, вся устремленная к тому, другому, и что-то говорит ему нежным шепотом…

Глава вторая

Разговор со своим отчаянием

Больше старик ни на секунду не оставлял их вдвоем. Таскался за ними по пятам, следил за каждым ее шагом. Он не мог всего видеть, но догадывался о многом. И все докучал Мариане своими подозрениями.

Унимался он, только когда она всерьез грозилась, что уйдет от него. Тогда Добрый Мул заставлял себя улыбнуться и обращал все в шутку — мол, это он так просто, чтоб ее позабавить. Как-то вечером старик приказал запереть таверну («нет, нет, никому не открывать»), сам поставил на стол керосиновую лампу и пожелал, чтоб они втроем отужинали все вместе.

— Ну что ты все носишься туда-сюда, Мариана? Небось уж набегалась за день. Надо и поберечь себя. Тебе ведь еще жить да жить… Тащи сюда ужин, мы тут сами управимся. Как ты скажешь, Рыжик?

За окнами зазвенело колокольцами проходившее стадо, послышались окрики пастухов.

— Не погнушайтесь мою правду выслушать, — снова заговорил старик, и голос его печально поплыл в воздухе. Слова падали почти беззвучно, словно он истекал кровью на глазах у сидевших за столом. Рыжик никогда не видал в его взгляде такой тоски. — Я от жизни получил кое-что… а может, не получил, а сам ей подарил… но уж никому у меня дара этого не отнять. Вот вы ведь и понятия не имеете, о чем я тут толкую. Тебе поди сдается, — он кивнул в сторону Рыжика, — плетет старик невесть что, из ума, мол, выживает старый пень, да и то сказать, что от меня осталось — живые мощи…

А то нет? Верно я говорю. А все ж я от жизни выведал то, до чего телкам вроде тебя вовек не дознаться. Разве ты можешь, к примеру, понять, что вся наша жизнь — сплошь музыка, да не чета той, какую ты на своей гармошке наяриваешь. Не всякий ту музыку на слух уловит, а только она — повсюду. И когда лежишь с женщиной — тело ее поет. Самая красивая музыка звучит в теле женщины… Или вот еще — охота на быков, то-то для смельчаков забава! А сама коррида? Коррида под ярким солнцем! Пикадор втыкает бандерильи быку в загривок, и отделяют его от быка только красные палочки… А музыка на гуляньях?

Но нету на свете ничего краше женской любви. Бывает, что и не первый ты у подруги, а вот поди ж — никому как тебе раскроется она живым цветком, а с прежними была бутон неразвернутый, знать, не сумели они затронуть в ней сокровенной струны… Помнится, говаривал я тебе, что женщины таковы, какими делаем их мы, мужчины. Только меж нас тоже не все умельцы. Тут, видать, особый настой в крови требуется, чтоб замешан был на всех житейских радостях и бедах… Доводилось тебе видеть осень, здесь, на берегах Тежо? Примечал ты, каким жалостливым колером все тогда расписано? Да что я, — тебе поди и в голову-то не приходило, что и цвета могут жалобиться, не все к этому глаз имеют.

А горше всего, что люди, коли им это от роду не дано, так всю жизнь и живут слепыми да глухими. Вот ведь вроде и просто все это, а задумаешься — ой, как мудрено! Бывает, смотришь на женщину, говоришь с ней и чувствуешь — твоя она, только руку протяни… А все же не спеши, жди, покуда она сама к тебе придет… Жди… Месяцы, годы… Надобно уметь ждать, не спешить и слушать, всегда слушать музыку, как бежит она вместе с кровью по нашим жилам и готова перелиться в сердце твоей желанной.

Только, видать, когда все знаешь, — он отвел глаза от сидевших перед ними Рыжика и Марианы, — …когда все знаешь — мало в том проку. Приходит ночь, и человеку не под силу удержать солнце. Понял я это, когда мне пятьдесят стукнуло. Женщина одна мне тогда сказала, чтоб завещание я на нее составил — неровен, мол, час… И не ведомо ей, какое она мне зло причинила. После того дня я уж не я был. Заползла мне в душу кручина, вкус я ко всему потерял, все кругом как серой пеленой подернулось. И на людей стал другими глазами смотреть. Ты, парень, слушай, слушай, это я тебе говорю. Стариков вроде меня не проведешь. У нас нюх на такие дела. А женщин — тех я и вовсе насквозь вижу. У них чуть что, так сразу и походка, и разговор, и смех — фу-ты, ну-ты. Особливо смех — он их прямо с головой выдает. О, женщина, сосуд дьявола, красота и бесстыдство — все в тебе перемешано… Я тебя спрашиваю: другой тебе люб?

Губы у него затряслись.

— К чему ты разговор этот затеял? — Мариана с беспокойством смотрела на мужа.

А тот уже кричал в ярости:

— Нет, я вам все выскажу! Теперь я вам все выскажу!

Вдруг рот его скривился в злой усмешке:

— Пей, парень! И мой стакан пей! И вот тебе трубка, бери, закуривай!

Рыжик нехотя повиновался — только бы скорей все это кончилось!

— Будет тебе душу-то себе бередить, Жоан, — старалась успокоить мужа Мариана.

— Да что ты об этом понимаешь?

— Мне ли тебя не понимать…

— Ты хоть понимаешь, кто тебе люб? Хоть это ты понимаешь?

— Да, понимаю, понимаю, сядь, успокойся.

Она бережно усадила его, бросив за его спиной нежный взгляд Рыжику. Тому вдруг сделалось противно.

— Ну, как табачок? Я тебе и гармонику свою подарил. Пьешь мое вино, куришь мою трубку. Ну, что тебе еще? Что ты хочешь? А все же есть то, что навсегда при мне останется, — ты думаешь, взял — и твое? Нет, брат, ни в жизнь тебе не услыхать той музыки — кровь в тебе ленивая, холодная…

У Рыжика все вертелось и плыло перед глазами. Старик наполнил стакан и поднес его к пересохшим губам парня. И снова обратился к Мариане:

— Ты у меня последняя. Об одном сокрушаюсь: зачем, когда молодой был, тебя не встретил… Небось не грозилась бы тогда, что уйдешь. Со мной была бы, покуда я сам бы того захотел. Ишь глаза-то у тебя смеются, думаешь, расхвастался, старый дурень… Любил я женщин-то и никогда любовь забавой не почитал, души и сердца не жалел. За красотками не гонялся — с ними хлопот не оберешься. Но были у меня женщины ласковые, горячие — это от моей любви да ласки они такими делались. Больно мне, что кончилась наша с тобой любовь. Ты — моя женщина, в тебе есть музыка. Мне плевать на этого телка, на мальчишку, и на всех других тоже; мужчина должен понимать женщину, пусть она даже ни словечка об том не проронит.

Рыжик упал головой на стол — он был совсем пьян. Трубка покатилась по полу, Мариана хотела нагнуться за ней, но старик остановил ее:

— Одно думал я сберечь — и не сумел. Выпало оно из моих рук. Моя вина… Ведь я сам, сам сказать ему хотел: мол, делай как знаешь, лишь бы только все шито-крыто было… Слышишь? А такого ни себе, ни кому говорить не след… Сам себя я обманывал. А то не миновать бы парню спознаться с моей плеткой.

Мариана шевельнулась, пытаясь что-то возразить, но он жестом приказал ей молчать.

— Я знаю, ты хочешь покаяться, ты одна, мол, во всем виновата… Не смей, не смей и поминать о том, не смей. Заикнешься — не прощу. Пора спать. Не тронь его. Пора спать. — И он вышел первым, захватив с собой лампу.

Глава третья

Всегда найдется дверь

Сидро очнулся от тяжелого сна и с трудом припомнил то, что произошло вечером. Все тело у него ломило, и в душе словно появилась какая-то трещина. Долго еще Рыжик сидел, опустив голову на стол, со смутной надеждой услышать от кого-нибудь, что же теперь ему делать. Теперь, когда он лишился единственного настоящего друга. Повиниться бы перед стариком, рассказать все без утайки, да ведь где слова такие сыщешь, чтоб от сердца к сердцу путь найти!