— А что мне с ней делать-то, с лошадью?
— Экий ты остолоп, и чего только я с тобой время попусту теряю! И как это ты на гармошке выучился, ума не приложу! Всего-то ты боишься, все-то тебе нужно разжевать да в рот положить! Дерьмо ты, парень, голь перекатная! Ну что ты чушь городишь? Ну слопай ее, эту лошадь, коли ты не знаешь, что с ней делать. Ведь я тебе уже толковал: ночью я буду тебя ждать у моста. И покупателя с собой приведу. Есть тут один. В два счета дело сладим: ему лошадь, нам денежки. Он человек надежный — не выдаст. Зайдем стаканчик пропустим?
— Нет, спасибо.
— Ну хоть поешь сардин с хлебом.
Сидро заколебался. Живот у него совсем подвело с голоду, и при мысли о еде лицо его просветлело. Арренега вошел в таверну и, потянув Сидро, заставил его сесть рядом. Дочка хозяина принесла им хлеб и две сардины. Сидро отвернулся к двери, но запах жареной рыбы проникал ему в самое сердце.
— Ешь, парень. А насчет того… не хочешь, как хочешь. Только помни — никакого разговору промеж нас не было. Я и один могу. Труса праздновать не буду, как некоторые.
— А чего ты братьев не подбил на это дело? — проговорил Алсидес с набитым ртом.
— Да я на них не надеюсь.
— А на меня?
Жеронимо Арренега хлопнул Сидро по плечу и подмигнул ему:
— Стал бы я с тобой разговоры разговаривать, ежели б не надеялся. Личность у тебя больно подходящая. Сразу видать, уж коли такой парень за что возьмется — дело будет.
Они взглянули друг на друга и рассмеялись. Сидро был польщен таким доверием.
— Лошадь бы ладно, — заговорил он, — да сраму-то не оберешься, ежели поймают. Ведь она, подлая, как начнет лягаться…
— Вот те на, а я:то думал, ты — кузнец, дело свое знаешь. Что ж, разве ты не сумеешь ее укротить?
— Суметь-то сумею, да только боюсь, как бы она своими подковами на всю Лезирию шума не наделала.
Арренега изобразил на своем лице презрение.
— Ну на том и покончим. Я пойду один, и нынче же. А то луна объявится, тогда пиши пропало. Ступай-ка ко мне домой и жди меня.
Они направились к выходу. Проходя мимо стойки, Жеронимо перемигнулся с девушкой. Она улыбнулась ему. На улице он протянул Сидро табаку на самокрутку.
— Помрет старик — таверна моя будет. Он и не подозревает, что дочка-то уже того… Теперь, кроме меня, податься ей некуда.
Они шли по дороге, ведущей к Панкасу. Ноги тонули в мягкой пыли. Сидро очень хотелось вернуться назад, но он не решался оставить товарища. Ему было страшно. Кровь толчками стучала у него в висках.
Арренега продолжал разглагольствовать:
— Ей и пятнадцати тогда еще не было… Расскажи она старику про это дело — даже святой Антоний не избавил бы меня от каталажки. Упекли бы года на четыре, а то и на все пять. Как раз я столько в солдатах пробыл. Закурим?
— Нет, и так все во рту пересохло.
— У меня тоже.
— Это у меня от страха, — признался Алсидес уныло.
— А у меня, верно, от храбрости. — Арренега криво усмехнулся. — Вот что, парень, топай-ка назад. Ежели мать обо мне спросит, скажи, мол, скоро ворочусь. Она поймет. Бывает, что и поплачет старуха, а все понимает. Не по сердцу ей моя жизнь.
— А тебя ловили?
— Ни разу. Я под счастливой звездой родился. Вот выгорит дело — будет тебе одежа. Потом сосчитаемся.
Алсидес едва поспевал за приятелем. Тот все убыстрял и убыстрял шаги, и Алсидес почти бежал, чтоб не отстать.
— Еще далеко?
— Заткнись. Дальше за мной не ходи. Вроде все идет как по маслу. Но ежели я свистну, беги что есть духу домой и скажи матери, так, мол, и так, сыночек попался.
— А сейчас что мне делать?
— Зажми страх в кулаке и стой здесь. Молиться умеешь? Ну вот и молись,
Немые крики
Странно, но я почему-то ни разу не обратил на нее внимания. Пожалуй, это объясняется тем, что я просто терял к нему интерес, едва он переставал рассказывать мне о своей жизни. Мне претило его наивное самодовольство недалекого человека, привыкшего думать, что никто не остановит его на полпути, претила навязчивость, с которой он повествовал всем новичкам (и каждый раз все с новыми подробностями) о том, как он убил заводского управляющего. Рассказывая эту историю, Сидро ужас как бахвалился, но глаза его избегали взгляда собеседника. «Тут я и влепил ему пулю промеж глаз, да…». И Сидро затягивал песню, которую тогда пели все в Тулузе, словно отгоняя зловещее, назойливое воспоминание о той минуте, когда он разрядил свой пистолет в голову другого человека.
Может быть, поэтому, а может быть, оттого, что у меня оставалось слишком мало времени и я не мог без конца размышлять об участи людей подобного сорта, но, повторяю, я ни разу не заметил этой его особенности, из-за которой он упорно отказывался мыться вместе с другими заключенными. Помнится, я решил, что он получил на войне какое-то увечье и хочет скрыть его от всех. Это предположение удовлетворило меня, и я больше не обращал внимания, на то, что Сидро не моется вместе со всеми.
Однажды вечером, разувшись (надо было каким-то образом беречь жалкие опорки, именуемые обувью), я неслышно вошел в умывалку и, щурясь от более яркого, чем в камере, света, вдруг разглядел, что Сидро татуирован: татуировка захватывала почти всю его спину от плеча до плеча. Он увидал меня и, вздрогнув, как от удара, круто повернулся и прижался спиной к стене, еще не сознавая, что он сейчас сделает: руки у него дрожали от желания броситься на меня, а на губах блуждала жалкая, боязливая улыбка.
— Мойся, мойся, — проговорил я с напускным безразличием. — Или, может, ты меня стесняешься? С чего бы это?
— Не хотел я, чтоб сеньор увидал, как меня этот тип из Севильи изукрасил…
— Ну, меня татуировкой не удивишь. Бывают даже очень искусные. И твоя вроде отлично сделана… — мягко настаивал я.
— Не покажу. Добро бы я сам напросился, так ведь нет…
Руки его больше не дрожали, он стоял свободно, но все так же, не отходя от стены.
Немного погодя он заговорил снова:
— В тот день пришлось мне расстрелять одного пленного, все тело у него было сплошь в татуировке, будто марками обклеено, ребят наших это очень позабавило. Тут этот парень из Севильи и похвались: мол, он может наколоть не хуже — кто хочет? А незадолго до того мы с этим парнем девчонку одну не поделили, — я-то обиды не помнил, да и схватились мы с ним тогда не по злобе, а больше так, от скуки. И вот ведь простота-то моя — вечно я с ней впросак попадаю, — возьми да и попроси я его наколоть мне на руке женщину. «Ладно, — это он мне, — только давай я тебе еще на спине имя твое наколю». Я, дурак, и согласись. Не один день он со мной возился — и что бы вы думали? Наколол мне на спине: «Шакал», а под этим еще череп изобразил.
— Ну, а что ты так негодуешь? — возразил я. — Ты ведь сам говорил, что все легионеры — охотники за смертью. Чего ж ты уж так на товарища-то своего напустился?
— Да ведь он, каналья, в отместку меня так отделал. А за что? А теперь, понимаете, выйду я отсюда и женюсь на моей Нене, ну как я ей про этот череп объясню? «Шакал» еще куда ни шло — кличка и кличка. А череп это вам не что-нибудь — смерть. Вот и поди тут растолкуй, откуда у тебя на спине смерть взялась. Я уж придумал, что, как будем мы с ней в первую ночь спать ложиться, я огонь-то притушу. Ну, а утром, как проснется она, тогда что? Что ж мне, вечно из постели от нее бегом удирать? Положим, один раз я еще могу выждать, покуда она раньше меня подымется, а дальше как? Таись не таись, беспременно этот проклятый череп в глаза ей кинется… И чтоб вы, сеньор, его увидели — не хотел я этого…
— Да почему?
— Потому, сеньор, что вы можете подумать, будто я там, на войне, был самой что ни на есть распоследней швалью. А ведь не так это. Ведь это он в отместку, клянусь вам, по злобе он меня так размалевал. Его счастье, что он там же на засаду нарвался… А то б я ему припомнил, посчитался бы с ним… Я такого не забываю, да и не годится такое забывать. Я вроде вам говорил, — да, точно, говорил, — мне еще с тем толстяком, что у меня отцовы часы отнял да приказал волосы наголо состричь, с ним еще поквитаться нужно. Он сам-то плешивый был, смекнули? А у меня кудри были богатейшие, хоть и рыжие, как огонь. Как-то раз позвал он меня к себе наверх и давай меня легонько так по волосам трепать. Я думаю, забавляется, мол, от нечего делать. А он, вышло, неспроста действовал. Выдумал, что, дескать, вши у меня, и приказал волосы снять.