— Говорите, дядюшка Жоан, не бойтесь! Давайте я за ней следить буду? Пока я с вами, никто вас не посмеет обидеть.

— Нет, не в том дело. Я еще могу за себя постоять. Смерть мне не страшна. Ружье мое любому дырку в голове сделает. Понятно? Вот так-то.

Поспешная речь утомила его, он задыхался. Растянувшись на траве и закрыв лаза, Жоан Добрый Мул продолжал:

— Я ее встретил в Порто-Алто, и она мне приглянулась. Три года уж с тех пор миновало. Я приехал в повозке — тогда у меня повозка была — и остановился там червячка заморить да с дружком двумя словами переброситься. Она, как обычно, глазки всем строила. Подвода ей была нужна — на поезд поспеть. Я предложил подвезти. Мы разговорились и тут же все порешили. Мне нужна была женщина для компании, для того, чтобы всех прежних напомнить. И я спросил, хочет ли она жить со мной? «А что я за это получу?» — справилась она. Мне по душе пришлась такая откровенность. Раз молодая женщина соглашается быть с таким старым грибом, как я, значит, не без умысла. Так уж лучше честно играть: вот бог, а вот порог. Я ответил: «Таверну на твое имя переведу, сам я кузнец, вот помру, все тебе останется. Об одном прошу, никогда меня не обманывай». И она поклялась. Вроде бы пятью ранами Христа. Уж не упомню, чем она там клялась, главное — условились мы. Я еще ни в чем ее не обманул.

Собака протиснулась между ними и принялась лизать старику руки.

— А теперь вот второй год пошел, как промеж нас ничего нет. Мы спим в одной постели, но ты знаешь, что мы не муж с женой. По ночам ты частенько прислушиваешься. Иль я не прав? Говори, Рыжик, не стесняйся: ты ведь не маленький, это тебя не испортит.

— Правду вы сказали.

Жоан Добрый Мул открыл глаза и улыбнулся.

— Но сейчас дело куда сложнее. Она изменилась. Конопатый Шико вскружил ей голову. Ясно, он добиться ее хочет, и всего-то. Многие бахвалились, но никто не мог ее получить. Он думает, я для него кобылку пасу, только ошибается он. Коли любишь ее, уводи с собой, чтоб духа вашего здесь не было. А может, я и увести ее не дам, котлету из него сделаю, он и пикнуть не посмеет. Не для того я до седых волос дожил, чтобы какой-то проходимец мне рога наставлял. Видал, как она радовалась, когда мы уходили? Да, радовалась, я знаю. Она будет со страху дрожать, как бы я не объявился, и ничего не сделает. Но хоть побалакать с ним, узнать, что он думает, спросить его…

— Он молодой, дядя Жоан. Вдруг она его и спрашивать ни о чем не станет.

— Ты умница, Рыжик.

Он торопливо встал. Схватил шляпу, нахлобучил ее.

— Так оно и есть. Он молод, и кто знает, что там сейчас творится. Я ночи напролет не сплю, все держу ее в объятьях, задремлю, думаю, а она возьмет да убежит… А время теперь самое подходящее, будь оно неладно. Летние ночи. Летние дни. Когда я молодым был, аккурат в это самое время бесновался.

Он схватил удочку, положил ее на плечо; взял зеленую корзинку с угрями и придвинул ее к мальчику.

— Оставайся здесь, в Тежо искупаешься, если хочешь, а я домой пойду. Только прошу тебя…

— Что, дядя Жоан?

— Ничего… не по мне это, просить. Поступай как знаешь. Дороги тебе не заказаны. Пока, Рыжик!

И он заковылял к дому, а за ним трусил Куцый.

Алсидес стоял, не шелохнувшись, пока старик не скрылся из глаз; потом он бросился к реке, под тень ивы. Солнце припекало вовсю. Он стащил рубашку и растянулся на траве, пытаясь вздремнуть. Но слова кузнеца взбудоражили его. Он никогда не представлял себе Мариану такой, как в этот момент. Для него она не была женщиной, а теперь он ощущал прикосновение ее рук. «Любовь имеет свой запах», — сказал старик.

Глава пятая

Сыграй на гармошке!

Конопатый Шико больше не появлялся в таверне после того, как старик однажды поговорил с ним. Теперь они часами бродили по тропинке, ведущей в Тридцать Восемь Мойос, и Добрый Мул опять стал общительным и даже помолодел как будто. «Что случилось?» — недоумевал Рыжий.

Он все-таки не ушел от дяди Жоана, сам не зная почему, а старику объяснил, что, поразмыслив хорошенько, надумал остаться, вообще-то ремесло кузнеца ему всегда было по душе. Старик недоверчиво отнесся к его словам, и он поспешил оправдаться:

— Иногда у тебя будто крылья за спиной вырастают, вот и порхаешь по белу свету. Здорово, что там говорить! Только ведь и дело делать надо. В лавке я уже был, теперь у вас учусь… Если и отсюда удеру, то привыкну прыгать, как куропатка, и никогда на месте не осяду, пока меня не подстрелят дробью. Да и работа у вас законная. Если уж сапожники в лепешку расшибаются для каких-то красавиц, по мне, куда лучше лошадей обувать, ведь только кобыла красивей женщины.

Лукавый, с хитринкой в глазах, старик кивал головой — слова Рыжика резали слух, точно звон фальшивой монеты. Но он был доволен решением паренька остаться и даже собрался строить голубятню: Сидро как-то просил об этом.

— А ястребы, дядя Жоан? — повторял он возражение самого Доброго Мула.

— Ну, милок, в жизни завсегда так бывает. Кто половчей — увернется. А другие пропадут, как пить дать, закогтит их ястребок, и прости-прощай.

Голуби стали лучшими друзьями Рыжика. Он говорил с ними, и они садились ему на плечи, ели из его рук, А когда он свистел, тревожно поглядывая на небо, стайкой взмывали в воздух. Стоило ему начать их скликать, как они мгновенно слетались на его зов.

После исчезновения Конопатого Шико Мариана несколько дней ходила сама не своя, но вскоре улыбка вернулась к ней. Только обращение с завсегдатаями таверны стало другим.

Как-то он застал ее за сборами; она пихала вещи в мешок.

— Удираете, значит?

— Только ему не говори, вечером я уйду, опостылело мне все это. Я привыкла с артелью ходить, урожай убирать, а от такой жизни кошки на сердце скребут, хуже, чем каторга, скукота, тоска зеленая, а ведь я никого не убила.

— К Шико идете?

— К какому еще там Шико! Нешто это мужчина, раз его словами уговорить можно? Коли в кого влюбишься, ничто тебе не преграда, просто он меня не любил.

— А вы его?

— Тоже вроде нет, а то бы за ним пошла. Пастбище его недалеко отсюда.

— Я скучать по вас буду… Пусть я плохой, а только жалеть вас буду. Дядя Жоан ваш друг. Он вам таверну и кузню оставит.

— А на черта они мне сдались, раз нет у меня сыночка, завещать-то их некому. На что и годна женщина, как не ребенка родить?

— Так он еще у вас будет, сеньора Мариана… Вы молодая.

Она села, отложила мешок. А Рыжик, ни слова не говоря, принялся вытаскивать оттуда одежду и перекладывать ее в сундук, где она обычно хранилась. Мариана улыбнулась.

Теперь она уже не покачивала бедрами, как прежде. Она даже избегала прикасаться к мужчинам, разливая вино, и злобно огрызалась своим резким, рассекающим воздух голосом.

Однажды утром, когда Жоан Добрый Мул подковывал быков из упряжки, в таверне поднялся страшный гвалт. Байлароте схватил Мариану за руку, а она запустила в него винной кружкой. Никогда ее не видели в таком бешенстве. А когда все стихло, она закрылась у себя в комнате и проплакала там весь вечер, словно ее побили.

— Оставь ее, это пройдет, — сказал старик. — Жалко ее, мучается поди. Стоит женщине узнать мужчину, как она уже остановиться не может. Сохнут они, вон как Мариана, по всему телу прыщи идут. Вянут, что цветы без воды. Бывает, хочется на все закрыть глаза, будь что будет. Хоть бы не болтун нашелся… понимаешь, что я имею в виду? Только у мужчин всегда длинные языки. И пойдут трепать по всей Лезирии, солнцу показаться совестно будет, не то что людям. Тяжко глядеть, как она мучается… У некоторых припадки бывают, мне один доктор сказывал, он сюда приезжал на перепелов охотиться. Царапаются они, по полу катаются в истерике.

— Вот ужас-то, когда женщина такое вытворяет…

Теперь посетители реже появлялись в таверне. Пастухи не могли надолго отлучаться с пастбищ, а барочники предпочитали причаливать в Вила-Франке, где легче было найти развлечения. В кузницу по целым дням и мухи не залетало.