— На что они вам сдались? Здесь не балаган, чтобы песни горланить! — запальчиво крикнул он.

— Это ты здесь балаган устраиваешь, — возразил я.

Алсидес опустил глаза и вернулся в свой угол. В тот день он так и не докончил письма к Нене, потому что вскоре оказался рядом со мной, пытаясь выяснить отношения.

Я с трудом выдавил из себя:

— Поговорим завтра.

Воспоминания о жизни на хуторе у Доброго Мула развеселили Сидро, и, когда кончилась поверка, он попросил почитать еще. Я ответил, что у меня дело не клеится, я уже переписал заново один отрывок, а он все-таки не выходит. И я не лгал.

— Ладно, понимаю, — протянул он обиженно. — Просто я вам надоел. Не беда, я обожду… — И, прежде чем полезть на свои нары, добавил: — Мне без этого никак нельзя. Будто домой возвращаешься.

Глава четвертая

Не век же трудиться

Старик вразвалку шагал впереди него по тропинке, с трудом передвигая ноги, словно его тщедушное тело было в плену у ревматизма. Перед уходом он раскурил трубку и теперь, попыхивая ею, беспечный, как сойка, нес на плече удочку, с руки у него свисала зеленая корзинка. Сидро наигрывал что-то на губной гармошке, притворялся усталым: пусть кузнец считает себя таким же ходоком, что и прежде.

Накануне они вдвоем накопали червей, благо за ними недалеко было ходить — копнешь разок, у самой двери, и бери сколько хочешь. Старик учил его насаживать приманку и тараторил без умолку; он ловил здесь и раньше, когда еще жил в Вила-Франке. Как только улучит минутку, сразу сюда. Тянуло его в Лезирию, будто он здесь родился, а когда раздобыл эту хибару, поселился в ней с Марианой. Она была нездешняя. Он не знал, откуда она родом, да и не интересовался. Эта женщина ему подходила, и все тут.

Они отправились на рыбалку просто так, отдохнуть от грубой, отупляющей жизни.

— Хорошо бы до залива Руйво дойти, только далече, ноги, боюсь, меня подведут, — сетовал старик.

— Да вы как молодой ходите!

— Молодой-то у нас ты… Давай поменяемся годками, идет?

Они миновали ущелье, старик огляделся по сторонам и нашел, что место подходящее. Невдалеке виднелась старая ива, а узкая полоска земли между холмом и рекой сплошь поросла горчицей и белыми ирисами.

Мариана дала им с собой маслин и жареной трески. Алсидес видел, что она вся светится от радости, оставаясь одна. Ему хотелось понаблюдать за ней, чтобы понять причину ее вызывающего кокетства. Она разжигала мужчин, проходя совсем близко, и старалась задеть их, если они не обращали на нее внимания; позволяла жать руку, щипать за ляжку или за грудь, все время играя глазами, ласковыми или сердитыми. Он знал, что голос ее пьянит, опутывает чувственным дурманом, так что посетители в лице меняются, когда она говорит. А ведь ее и хорошенькой нельзя было назвать. Однако влекла к ней смесь чистоты и порочности, притворного равнодушия и наивности. У нее был огромный рот, вечно приоткрытый в улыбке, которая обнажала белые, хоть и неровные зубы; острый нос с подвижными ноздрями, похожими на два беспокойных, меняющих очертания цветка; маленькие, с хитринкой, вроде бы и некрасивые глаза казались то огненными, точь-в-точь как гладкие, цвета красного дерева волосы, то зеленоватыми, холодными, чуть циничными. А на левой щеке проступала ямочка, да такая дерзкая, озорная, что без нее Мариана была бы самой заурядной женщиной, даже неуклюжей немного, очень уж бросалась в глаза худоба ее тонкой фигурки.

— О чем ты задумался? — спросил Добрый Мул.

— Ни о чем.

— Ты молчишь…

— А вы, дядя Жоан? Тоже ни словечка не проронили.

— В мои годы трудновато уж думать. В голове все путается.

Они расположились на краю пшеничного поля, уже готового для жатвы, и слышно было, как лопаются колосья под неистовым солнцем.

— Что ты думаешь о Мариане?

Алсидес сделал вид, будто заинтересовался поплавком. Начался прилив, и становилось все трудней понять, клюет ли угорь.

— Ты не слышишь, Рыжик?

Он не отвечал, убежденный, что старик пожалеет об этом вопросе.

— Что ты скажешь о Мариане?.. Да, какой ты ее находишь?

— Она ваша подруга.

— Я не об этом спрашиваю. Ты что-нибудь дурное за ней примечал? Вольничала она с кем-нибудь? Вон их сколько, охотников-то!

— Она с каждым заигрывает. Молодая, повеселиться хочет.

— Что она молодая, я и без тебя знаю, — рассердился Добрый Мул. — Разве она не знала, когда шла на хутор, какой я? Но мы поклялись. А есть клятвы, которым до конца верными остаются.

Рыжик вскочил, дернул за удочку и завизжал от восторга. Старик прыснул со смеху, увидав, что крючок болтается в воздухе без наживки. Паренек тоже развеселился: он-то знал, зачем ему понадобилось разыграть эту сценку.

— Угри со мной и знаться не желают, факт. А вы вон сколько наловили, дядюшка Жоан.

— Первый блин всегда комом. Когда ты в чем-нибудь новичок, ко всему страх как серьезно относишься. Даже удочка в руках дрожит. Голову даю на отсеченье, угри там, в воде, чуют, как трясутся наши руки. Это все равно что я, к примеру. Вижу плохо, слаб стал глазами. А есть вещи, что распознаются по запаху, как аромат земли или цветов. Вот любовь и есть такая примерно штука. У нее свой запах. Она пахнет, как земля, смоченная первым дождем. И ранит руки, как южный ветерок-шалунишка, что пугает скот на пастбище.

Сидро нервно захихикал.

— Смеешься, Рыжик, ты что-то знаешь.

Старик отложил удочку и встал. Дрожащими руками провел по волосам Сидро и, притянув к себе, неожиданно приблизил больные, почти незрячие глаза к самому лицу мальчика.

— Ты что-то знаешь, Рыжик! — повторил Добрый Мул, схватив его за ворот рубашки.

— Я уже сказал, что не знаю, дядя Жоан. А коли не верите, я сегодня же уйду. Не тянет меня кузнецом быть. Когда я перебрался на этот берег, у меня и в мыслях не было здесь застрять.

— Гм! Не тянет, значит… А почему ж тогда согласился?

— Я голодный был.

— Не говорил я тебе разве: никогда не делай того, что не нравится. Это хуже, чем быть голодным. Делать то, что тебе не по сердцу, в тысячу раз хуже, чем голодать. Есть можно траву, землю, кору…

Старик подошел к удочке, но не взял ее. Он волновался и глядел в сторону Кабо, где находилась таверна.

— Хочешь, так уходи. Только зря ты это надумал. Я долго не протяну, и кузня тебе останется. Мариана тебя привечает…

Молчание стеной разделило их.

— Разве нет?!

— Не знаю.

— Она тебе нравится?

— Нет, не нравится. Она могла бы матерью моей быть. Но если вы думаете, будто я хоть раз ее обидел…

— Я ни в жизнь так не думал. Сама она изменилась. Вот уж недели две, как другой стала. Меньше болтает, с мужчинами не любезничает. Любовь имеет свой запах, я тебе говорю. Ты знаешь Конопатого Шико?

— Знаю.

— Так вот. Ты подковывал кобылу хозяина Жоакина. Эту злючку и недотрогу… Я подкрался к таверне, встал у двери. Слышно было, как муха пролетит. А ведь Мариана любит языком трепать, сам знаешь. Никогда не сидит смирно. С норовом кобылка. Думал я их врасплох застать. Ну, да и так все было ясно. Они друг от друга далеко стояли, но чудилось мне, будто его руки от самой двери до стойки протянулись, где она была.

Я сказал: «Добрый день!» — и голос мой задрожал, черт побери. Никогда он так не дрожал. Шико ответил, и так тихо стало. Тихо и беспокойно. Я пошел прямо к ней, с трудом двигался, будто шел навстречу ветру. Ручаюсь, что между ними ничего пока не случилось, но долго эдак не протянется. Не та она женщина!

— Да, не та!..

Жоан Добрый Мул фыркнул, вероятно, над ним смеялся.

— Ни от кого я жалости не принимал, Рыжик! Даже от сына моего. Я из-за нее с ним поругался и не раскаиваюсь. Тебе кажется, я на ногах едва держусь, такой я тощий да хлипкий, только ноги эти стальные. Они не гнутся, не ломаются. А уж коли сломаются, так сразу. На кой черт мне, в мои-то годы, женщина? Это ведь ты спрашиваешь? И все спрашивают, я знаю. Ты от нас близко спишь, а в нашей халупе это все равно что спать в одной постели. Ты умеешь хранить секреты?