Зимой жила вместе с ним на квартире у знакомых, снимая боковушку, уезжала лишь весной, когда пора выносить пчел из подполья. Но в субботу была у школы, как часовой, и забирала его в деревню. Порой и в понедельник не отвозила.

— В понедельник одни скучные уроки, а рисования нет. Пусть лучше по вольному воздуху побегает.

Учитель скоро перестал принимать деньги у Гали, как ни настаивала она, оговаривая право на дополнительные занятия.

— Грех не заниматься с ним, — успокаивал учитель, — я оживаю с ним. Спасибо, что приведи Арсюшу ко мне.

И Арсюша бежал после уроков к Дмитрию Ивановичу с радостью — у него такие книги, такие репродукции!

В начальных классах Арсений продолжал звать Галю нянькой — в этом слове для него было все! Потом кто-то из одноклассников поднял его на смех, когда он, обрадовавшись няньке, стосковавшись по ней за неделю, бросился к ней, поджидавшей в коридоре. Он стал ее звать просто Галей — на людях. Он много раз рисовал ее на ватмане — сперва карандашом, потом — подаренной Дмитрием Ивановичем сангиной. Он мечтал вылепить няньку во весь рост. А еще мечтал, чтобы у нее снова стала нормальной нога. Врачи говорили, что можно ногу вылечить, только на это надо много времени. А нянька отмахивалась: «А как же я Арсюшку брошу и уеду куда-то далеко?»

Существовал еще один экземпляр его гипсовой няньки — в деревне, куда она этот третий экземпляр везла как на самую главную выставку. И все в деревне сказали: «Не зря, Галина, ты жизнь на выкормыша положила». Глаза у няньки при этом гордо смотрели куда-то далеко за окно.

Пчелка на колене трепещет крылышками, вот-вот улетит. Долго, наверное, сказку про пчелку сочиняла.

Он и теперь любил слушать ее сказки.

— Чайком угостишь? — спросил от порога график Юра Гейер.

Арсений включил чайник.

— Наверху был? — Юра бухнулся на стул. — Ну, умора! Сбились, как телята в грозу. «Выставком, выставком», — передразнивая кого-то, протянул он.

От Юры ушли две жены, и он платил алименты на троих детей. У него никогда не было квартиры и мастерской. Он сам нашел старую котельную и оборудовал и дом, и мастерскую. Он начинал как график со вкусом и свежо. Арсений видел книгу, оформленную Юрой. Но это было давно.

Окончательно его подкосило, когда из котельной ушла третья жена. Он целиком ушел в оформление наглядной агитации, изготовление различных панно на улицах города и плакатов. Фонду он был выгоден, потому что работал быстро, не капризничал, а всевозможные щиты и наглядная агитация нужны были всем, а все шли в Фонд.

Лямку оформителя Юра тянул со всем тщанием и потихоньку помогал населению — изготавливал таблички на кладбищенские памятники. Юра, быть может, вернулся бы к своим графическим листам, у него порой загорались глаза, когда он говорил о том, что хотелось бы ему сделать, но, похоже, именно в минуты жажды настоящей работы неведомая сила стаскивала его в нужду, подпираемую исполнительными листами, и минуты эти оборачивались днями запоя. Сперва он, чуть навеселе, являлся к Сбитневу или Исаю Штоку и начинал нелицеприятную «комиссию», на весь гулкий коридор громогласно заявляя, что они халтурщики и бездари, паразиты и бездушные маляры. Потом он пропадал. Но возвращался в Фонд чистый, выбритый, серьезный. Его обычно сторонились, но мало кто отказывался войти в долю, когда Гейер сам, помимо Фонда, договаривался на стороне о выгодной работенке.

Он иногда забегал к Арсению. Это с его легкой руки к Арсению пристало прозвище «думач». Да он не обижался, потому что это было правдой.

— Слушай, Арсен, хочешь подхалтурить? — косил он глазом на Арсения, прихлебывая чай. — У, медок! Ароматище-то! Из каких погребов?

— Ешь-ешь, еще добавлю.

— Ну, так как? Подключишься? Рвут меня на части. — Юра с откровенным старанием уничтожал мед.

— Спасибо, Юр, своей работы много, — вежливо отказался Арсений.

— Да ты что, старина, неделю работы — алтын в кармане.

Алтыном в Фонде называли пять сотен — для удобства.

— Ты что, Арсен, всерьез считаешь, что тебя вывезут ядра и бедра? — уже потея от чая, удивился Гейер.

— Куда, Юра, вывезут?

— Ну не знаю, в Союз художников, в славу, в безбедное существование, наконец.

— Давай лучше поговорим о погоде, — улыбнулся Арсений, — радио обещало теплую весну.

— Жаль, Арсен, — отодвигая пустое блюдце, вздохнул Гейер, — я почему-то рассчитывал на тебя. Да и заказов у тебя вроде сейчас нет.

Арсений раскинул руки: мол, извини, что не оправдал надежд.

«Один не останется, — подумал Арсений, споласкивая блюдце. — Найдет себе напарника на алтын. А все же жаль. Хороших графиков все меньше. Со своей темой, со своим почерком. Сказочник Ершов был сильным коньком Гейера. Жаль, что Юра так и не закончил давно начатые листы на сюжет ершовской «Сузге».

Что-то сломалось в человеке, и понесло его, понесло, разламывая на еще более мелкие осколки и мечты, и замыслы.

Приходил однажды к нему Арсений в котельную, радовался улицам со старинными резными дымниками на четких графических листах.

Искренне радовался Арсений.

— Кому это надо, Арсен? — грустно усмехнулся Гейер.

И после этого провалился в запой…

Хотелось, чтоб приехала Галя, чтоб выговорила за что-нибудь, поворчала. Давненько не наведывалась. Все возле мамы. Что-то старушка хворать стала часто. Отец молодцом — так в эту пасеку влюбился, понавыписывал журналов, где можно про пчел прочесть. Ворчит на молоденькую фельдшерицу, сменившую его, когда на пенсию вышел: «Вот черти полосатые! Уколы не научились делать стерильно. Что ни укол — то абсцесс. А люди ко мне бегут жаловаться!» «Черти полосатые» — единственное сильное ругательство отца. Всякое нравоучение или внушение детям отец начинал с этого: «Ах ты, черт полосатый!» И о себе мог так сказать, ругая за что-нибудь. Так втроем и жили. Венька, на семь лет старше Арсения, жил в новом совхозном доме, остальные — разлетелись кто куда. Теперь вот срочно списывались, готовясь к золотой свадьбе родителей.

Галя и в детстве остальных не шибко жаловала лаской, бывало, кричала на остальных, уже и взрослых, но Арсений не мог припомнить случая, чтобы она за что-нибудь наказала его. Даже и тогда, когда в деревню из райцентра заехал на пегой кобыле старьевщик, зазывая сдавать кости, ремки, негожую лопоть. Арсюша вместе с другими ребятишками-дошколятами загоревшимися глазами смотрел в ящичек старьевщика, где было невиданное богатство — рыболовные крючки, брошки, атласные ленты и… коробочка с красками. Арсений как уцепился за эту коробочку, так и подумать не смел, чтоб ее у него не было.

— Положи краски, — строго приказал старьевщик. — Надо за краски сдать что-нибудь.

Арсюша стремглав бросился к дому, где на заплоте сушилась под летним солнцем зимняя одежда домочадцев. Не раздумывая сорвал еще гожую телогрейку на вате и полетел обратно к телеге.

— Вот! — объявил он и потянулся за красками.

Старьевщик, воровато оглянувшись, сунул телогрейку в мешок и торопливо втолкнул в ладонь Арсюши коробочку с красками.

Вечером нянька, собиравшая с заплота одежду, обнаружила пропажу. Слазила в крапиву за заплотом, громко ругаясь, обошла весь двор.

— Венька! Не видел фуфайку? — строго допрашивала она брата, который любил пакостничать.

— Зачем мне твоя фуфайка? — огрызнулся Венька.

— Да ведь еще совсем новая! Неуж кто позарился?

— Я сдал ее реможнику, — тихо сознался Арсен.

Мать подскочила, хотела оттаскать за ухо, но нянька решительно отвела ее руку.

— Господи, да туда ей и дорога! Уж выгорела, срам на людях показаться. Быстрей новую куплю, — ласково заприговаривала она.

— Богачка выискалась! Заступница, тоже мне, — ворчала уже из предпечья мать.

Арсен сбегал в комнату, принес краски.

— Вот что он мне дал за фуфайку! — торжественно сказал он.

— Красота какая! — всплеснула руками нянька. — Где такие купишь? Молодец, Арсюшка! Вот уж нарисуешь чего, так нарисуешь — красками!