Галя так и не дождалась, когда он вылезет из-под кровати, и, огорченная, сказала ему под кровать, что он ее совсем не любит, и он еще сильней заплакал, молча роняя слезы.

И тосковал после, подолгу стоя у окна, все ждал, что Галя приедет в отпуск. Прислушивался, что говорят старшие. О Гале говорили мало, только иногда мать с кем-нибудь обмолвится:

— Мы тяжело робим, а Галина на заводе на мужской работе. Думала, в городе замуж выйдет, а, видно, судьба не встречается. В войну девчонка горя хлебнула и выросла — за мужика пошла робить.

Галя навсегда вошла в жизнь Арсюши, и он помыслить себе не мог жизни без Гали. Ложился спать, смотрел на жар-птицу, вспоминал ее и тихо плакал.

А потом случилось несчастье: Гале кран-балкой перебило ногу. Мать бросила все и поехала к сестре в городскую больницу. Арсюша так и просидел у ворот, не заходя в дом, поджидая мать. Увидев ее, шедшую пешком от райцентра, бросился навстречу и встал на ее пути, всем лицом вопрошая: «А Галя?»

— Галя приедет скоро! — погладила его по голове мать и вздохнула.

И он принялся ее ждать.

Сперва он не узнал в худой, оступающейся на одну ногу женщине Галю. Узнав, бросился на дорогу и нежно прильнул к Галиной изувеченной ноге. Галя наклонилась к нему, запрокинула к себе его лицо и принялась осыпать поцелуями. Только теперь она не смеялась, и у Арсюши все замерло внутри от жалости к Гале.

— Ты ждал меня? — тихо спросила она.

Арсюша отчаянно закивал, закусив губенки, еще крепче прижавшись к Гале.

— Теперь никуда не уеду, — пообещала она. — С тобой буду.

Года через полтора в деревне собралась умирать старуха Евсеевна. Приказала похоронить ее с попом, да чтоб не трясли ее тело по колдобинам в далекую церковь, а призвали батюшку сюда, и выложила сыну всю наличность, какой располагала. За батюшкой, как Евсеевна померла, съездили. Евсеевну отпели и погребли по всем православным законам. Обрадовавшись наличию попа, вспомнили в деревне о некрещеных чадах и после похорон в чьем-то доме в шайке с колодезной водой упросили батюшку устроить купель.

Отец был в медпункте, которым заведовал, мать — на ферме, в доме с ребятишками была нянька Галя.

Арсений помнил, что прибежала возбужденная после поминок Сверчушка и поманила к створке Галю. Нянька недолго думая послушалась Сверчушку, обобрала все курячьи гнезда и захватила пенсию. Арсений заробел попа, величественного и бородатого, но тут уж нянька быстренько раздела Арсюшу, и батюшка сделал свое дело. Шел обратно и разглядывал новый крестик на веревочке. Там очень худой человек повис на перекладине.

Через месяц отца вызвали в район и исключили из партии.

Из района отец вернулся страшный.

— Кто тебя просил? — наступал он на Галю. — Да если бы я знал… Я за свой партбилет на войне кровью заплатил! — Отец метался по избе, подлетал к Гале и набухал жилкой на лбу. — Ну чего ты добилась? Чего?

Арсюша, видевший все это, слышавший, вскочил на лавку, где сидела нянька, горячо захлестнул ее шею руками.

— Отойди от нее! — закричал отец.

— Не ругай ее. Не кричи так, черт полосатый! — вдруг четко и внятно сказал Арсюша.

Отец, словно в него переместилась немота сына, замер посреди кухни. Мать перестала мыть посуду.

— Что? Что ты сказал, сынок? — на цыпочках, крадучись подошел к лавке отец. — Т-ты сказал, сынок? — срывающимся голосом спросил снова.

Но Арсений, как ни приставали к нему родители, как ни пытались «разговорить» братья и сестры, больше не проронил ни слова.

Только вечером, когда нянька прилегла к нему на кровать, он шепотом попросил:

— Расскажи сказочку. — Подобравшись к ее шее, крепко обнял ее и снова шепнул: — Я тебя очень люблю.

Галя прижала его к себе, как-то странно вздрогнула, и он почувствовал, что она плачет.

— Ягодка ты моя, птичушка ласковая, — сквозь ее всхлипы слышал он, — расскажу я тебе сказочку, только ты со мной больше не молчи, отзывайся. Никого у меня, кроме тебя, нет, кровинка моя, племянышек. Голосочек-то у тебя какой ласковый, отзывайся…

— Я отзываюсь, — серьезно прошептал он Гале в самое ухо.

Галя мечтала завести пасеку.

Отец сдержанно хмыкал. Человек он был городской, после техникума приехал в деревню, женился на матери, которая до пятого колена знала свою деревенскую родословную и города боялась. Отец любил читать журналы по сельскому хозяйству, но к обзаведению животиной на своем подворье относился со страхом — сперва боялся, что налогами обложат, потом — что начнут опять ходить и считать поголовье. Он ничего не мог понять, когда велели сдать стельную корову и забить супоросую свинью. Арсений хоть и мал был, но помнил, как голосила мать и прятала гусиху с яйцами в бане. Арсений подумал, что это и есть война, и ему было страшно. Мать все совала какому-то дядьке книжечку и кричала:

— Вот, посмотрите, я еще девчонкой получила это удостоверение ударника колхозных полей! Двадцать пять лет прошло, как ударник, — плакала она.

А дядька, отводя ее руку с книжечкой, важно говорил:

— Это не документ и никаких льгот не дает!

Тогда мать принесла еще какую-то книжечку и подала ее дядьке.

— Мать-героиня? — поднял он брови. — Ну и что? У нас в стране все равны. В постановлении ничего не сказано про матерей-героинь. Это же ваше личное дело! — И холодно посмотрел на мать.

Мать потом неисчислимо развела гусей и кур, потому что ребят и вправду было семеро по лавкам. Те, кто уезжал в город на учебу, все равно были иждивенцами, и даже старшие, оставшиеся в городе, надеялись на мать с отцом. В шестьдесят третьем, Арсений это помнил, вернулся из армии Федор, брат. Побыл немножко дома и уехал учиться в город, а осенью решил жениться. Мать на свадьбу хлеб пекла, потому что за хлебом в городе стояли сутками в очередях. Так что мать-то и поддержала няньку с пасекой. Говорили они о пасеке, казалось, с утра до ночи. Вспоминали деда и отца, которые с пчелами управляться умели. И соглашались, что надо бежать к Нефеду в Волчата, искать в лесу Нефеда, куда он со своей пасекой убрался подальше от начальства, и просить его отроить пчелок. Не откажет, знал их отца и деда.

У Гали на все была легкая рука. И пчелы ожились в колоде, подаренной вместе с семьей пчел Нефедом.

И первая ложка меда была Арсюшина, и последняя. Нянька неутомимо насыщала его, приговаривая: «Ты у нас самый умный, тебе и надо мозги питать». Она так вошла во вкус с этим пчеловодством, что уж и поторговывать стала медом. Пересчитывает, бывало, денежки зимой и приговаривает: «Вот поедешь в город учиться — ни в чем нужды у тебя не будет. Накопим денег — в саму Москву поедешь!»

Любила нянька пряники стряпать. На меду. Усадит за стол Арсения, и лепят они вместе пряники — кошек, собак, птичек.

— Арсюшка, вон как у тебя ловко получается! Петух-то какой хвостатый! А это кто у тебя? Лошадка! И грива вьется. А ну верблюда! Во какие у него два горба! А ну-ка, нарисуй лошадку на бумажке. — Вытрет ему ручонки, бумагу подсунет да карандаши цветные, привезенные с базара.

Очень нравилось Арсюше рисовать, но еще больше — лепить.

Была у них за оврагом, в низинке, серая глина мягкая, податливая. Женщины запасались ею на зиму, на случай, если печь задымит. Обмазывали ею стайки, где живность держали.

Однажды зимой, когда мать печь глиной подмазывала, присел Арсюша к ведерку с глиной и так увлекся, лепя в натуральный рост кошку Мурку, что глины на донышке ведра осталось. Мать заворчала — всю глину извел. А нянька заступилась:

— Да ты погляди, кого он вылепил! Это же наша Мурка, и хвост трубой! Ай да Арсюшка! — Она выскребла остатки глины и выложила перед ним: — А ну-ка, солнышко, птичку слепи.

Птичку эту нянька сберегла, а вот кошка растрескалась и потерялась. Нянька сберегла все альбомы с рисунками Арсения, какие-то вырезанные им из картона фигурки.

Когда пришла пора отдавать его в школу, о деревенской школе и думать отцу с матерью не позволила — там и рисования не преподают. Рыскала целый день по райцентру, узнала, где хороший учитель по рисованию, и лично сама сходила к нему и упросила еще и отдельно от всех заниматься с Арсюшей, заплатив как следует, чтоб безотказно.