Обойдя деревню, навеселясь, все, гомоня, начали прощаться, подносить друг другу на «посошок» пива.

Алешка пошел провожать тетю Машу. Молча. Дошли до ворот. И хотел уж уходить Алешка, а тетя Маша и скажи:

— Пойдем, Алешенька, в дом.

Она поставила самовар, напоила Алешку чаем, вытерла под носом и спросила:

— Ну, отогрелся? Совсем мороз-то тебя обсопливил. Бери балалайку. Ну, играй! — приказала.

Алешка бойко прошелся по струнам.

— Настырный, однако. Не здря всю крапиву мне обмял. — Одобрительно посмотрела на Алешку: — Так. «Камаринская» у тебя ничего. Казанки-то не зажимай, вольней держи руку. — Она отставила руку, показала свои узловатые пальцы. — Как отмякнет у тя рука, на одной струне ладься играть, чтоб она у тя всякий раз разная была. Ну, че еще-то умешь?

Алешка опустил голову. Больше он ничего не умел. Да и когда, если мать ругается и не велит больше ходить к Шутовой, мол, зубри уроки.

— Ну а балалайку мать купила?

Алешка отрицательно помотал головой.

— Ну что за чалдоны! — вскинулась тетя Маша. — У тя каникулы?

Алешка снова молча кивнул, но потом спохватился.

— Мне надо на дополнительные по арифметике, — тихо так сказал, почти шепотом.

— Арихметика ишшо неизвестно, пригодится или нет, а без балалайки вот тебе, парничок, никак нельзя.

Алешка снова мотнул головой, мол, нельзя.

— Арихметика, она у всех получается, а вот балалайка… — Она взяла в руки балалайку, передала ее Алешке. — Ишшо разок сыграй «Камаринску».

Он сыграл.

— Артистом будешь! — убежденно сказала Шутова. — Руки у тя жадные к ей. Тепло от струн-то? — улыбнулась.

— Тепло, — ответно разулыбался Алешка.

— Завтра в район поедем по балалайку, — сказала Шутова, выпроваживая Алешку.

Назавтра, еще в потемках, они пошли в райцентр, надеясь, что их догонит машина или кто на лошади. Но никто не догнал. Так пятнадцать верст и протопали по морозу. В чайной поели колбасы с хлебом, напились чаю и пошли в культмаг. Тетя Маша выбрала балалайку, и они пошли обратно.

Мать побила Алешку за то, что не пошел на дополнительные по арифметике, целый день незнамо где прошлялся и не натаскал дров.

Балалайку он спрятал в стогу сена в огороде. Перед сном, надернув материны галоши, накинул фуфайку, метнулся к стогу и вытащил балалайку. Тихонько дрогнули струны, блеснули в лунном свете обечайки. У Алешки слюна пошла каблуком от радости. И он, позабыв обо всем на свете, прямо у стога, примерзая галошами к снегу, звонко крикнул:

— Шутиха-Машутиха! — топнул ногой, палец привычно коснулся струн, руке стало тепло. Потом его самого словно кто в баню втолкнул, вот как обдало жаром! И он, привалившись к сену, заиграл «Камаринскую»…

Он не стал больше прятать балалайку в сено, уж лучше один раз вытерпеть тычки матери, чем обрекать себя на постоянную муку без балалайки. Так и уснул в обнимку с ней.

А утром, уплетая картошку с постным маслом, он услышал, как в сенях мать с кем-то говорит про Шутовых. Вылетев в сени, увидел соседку. Та, наскоро всплакнув, все повторяла, что нет теперь у Маши Шутовой Егора, пала сосна ли, береза ли, дерево, словом, и придавило вусмерть Егорушку.

Алешка во весь дух несся к дому Шутовых. Еще издали он увидел на сенных дверях замок и тихо побрел обратно.

Ему хотелось идти сейчас вместе с тетей Машей, он точно знал, что она пошла в район, потом поедет поездом туда, где работал ее Егор. Сама же говорила, что сперва Егорушка ехал на полуторке, потом — по «железке».

Он все ждал, что тетя Маша вот-вот вернется, изо всех сил старался играть «Барыню», закончил третью четверть и по весенней раскисшей дороге уходил за деревню, на тракт, надеясь первым увидеть тетю Машу и тут же, на дороге, сыграть ей все, чему научился.

Но Шутова не вернулась ни весной, ни летом, ни через год, ни через два. Разговоры о ней утихли. Только племянница ее заколотила окна дома Шутовых поверх ставен и вскоре сама уехала куда-то. Время пришло такое: выдали паспорта, в колхозе через принуждение не держали. Сразу как-то скукожило деревню, молодняк потянулся в районную школу-десятилетку. И Алеша там же в интернате закончил обучение, поступил в музыкальное училище, а после остался в городе, в этом же училище, преподавать по классу балалайки.

И появился в области свой, доморощенный балалаечник. О нем писали, приглашали на радио, телевидение. И он играл там, где просили, не жеманясь, не отнекиваясь.

Ему почему-то казалось, что всякий раз, когда его игру передают по радио, где-то сидит и слушает тетя Маша Шутова. Ему хотелось, чтобы именно так и было. Это для нее одной он играл.

Девушка, с которой он дружил, назвала его ненормальным и вышла замуж за флейтиста. Другая не понимала, что хорошего в балалайке, если уж играть, то хотя бы на гитаре.

Федоров играл для кого-то далекого, неведомого, знал: услышит, придет по едва слышному звуку, и сольются трое — он, она и балалайка, три струны жизни, три — на одном дыхании.

Алексей часто расспрашивал мать о Шутовых. Мать, постаревшая, страдавшая провалами памяти, задумавшись, почему-то одну войну и вспоминала, дальнейшее — как отрезало.

— Маша-то была хоть и сухопарая, а красавица. Сухим огнем горела девка. Мужик у ей кузнецом был в колхозе. Ядренушший такой мужик. Мы, как своих всех на войну проводили, говаривали, бывало, что уж кого-кого пуля возьмет, только не Шутова. Весь как из железа сделанный был. А в девках вилась, ох вилась в девках Машка возле него! Он — на гармошке, она — на балалайке. Кто кого забьет. До утра, до петухов. И как только в частушках друг дружку не выставляли. Он — ее, она — его. А согрешили до свадьбы. Кто кого уговорил — не знаю. — Мать смеялась, показывая белые искусственные зубы, и Алексей жалел, что все так быстро кончилось и у матери его, и у Шутовых.

— А знаешь, кто у нас председателем стал? — возвращалась к войне мать.

— Кто?

— А Маша Шутова. Бабы так поставили: будь, Машка, председателем. А кого, господи, управлять-то? Ну, помню, назлимся: того нет, другого нет, наломаешься на работе, пал бы да умер. А тут в окно стукоток, зовут: «Федорова, в правление!» Ну, бывало, поматеривались, а шли. Придем, бурчим, бурчим. Соберутся все, а председательша наша как вынырнет откуль. Она уж потом нам призналась, что в садике под окном пряталась, чтоб собрались без нее, чтоб не разругались из-за чего с ней… Ну, войдет резво так, сядет и без передыху тут же «Лучинушку» затянет. Кто лениво, кто как, а ведь зачнем подтягивать. Вроде, Алешенька, в середке отмякнет, выпоешь все. А потом про дело поговорим, как да что, кто завтра куда робить пойдет. Уж под конец Маша-то выдернет откуль-то балалайку свою и — на крыльцо. Топнет ногой в какой-никакой обутке, брякнет в струны: «Эй, Шутиха-Машутиха моя! Околела лошадка у меня, я лошадушку выташшила, сколь сама пахала — высшитала…» Откуль она частушки-то брала? Наверное, сама их складывала, потому что все про нашу жизнь пела. Ну бывало, такое завернет, как вспомнишь, на три дня хохоту!

— А ничего, мам, не слышно, где она теперь? Жива ли? — спрашивал Алексей, всей душой веря — жива.

— Говаривали, что вроде в поселке том, где Егорушку-то похоронили, вроде кто-то видел или слышал. Жива, поди, она меня моложе.

Как-то позвонил председатель Сурмин: мол, давно ты, Алеша, в деревне не был что-то, мол, мы тут затеяли такие проводы русской зимы!

— Приезжай, Алеша, — прокуренной сипотой дышал в трубку Сурмин. — Твоя-то выпускница такое затеяла! Масленка по всей природе будет, как раньше. Старух всех обскакала, ребятишки ей соломенное чучело изладили.

У Алексея был выпускной класс. Верно, давно в деревню не наведывался. Обещал быть.

…Яркое солнышко, музыка из колокола на Доме культуры, тройки в лентах. Деревня расцвела.

Алексей шел от автобусной остановки к дому и радовался предстоящему празднику.