— Настя! — услышала она из-за окна голос Ивана Степановича. — Выйди, Настя.

Она оделась и быстро выскочила во двор.

В ворота шагнул сперва Иван Степанович, а за ним, раздувая ноздри и шумно дыша, Майка.

Григорий Евтифьевич Сурмин, председатель колхоза, гордился колхозной школой — лучшая в районе по оснащенности кабинетов, в ней шесть отличников народного просвещения, он, Сурмин, седьмой, хоть и не учитель.

Перед началом учебного года на школьной линейке председателю первому предоставляли слово, и он каждый год говорил о колхозных делах, о том, что ребята опять помогли в уборке, хвалил их, а напоследок втолковывал:

— Если кто из вас и поедет учиться в город после школы и останется там, то только не торговать пирожками, не толкаться туда-сюда, а уж по большому счету жить городской жизнью, не срамить деревню. Как ни жалко отпускать вас, ребята, из колхоза, но если у вас талант прорежется, колхоз гордиться будет! Наших-то ребят где только нет. По всей стране! Сами видите: приезжают в отпуск генерал и даже академик. А уж про Алешу Федорова и говорить нечего — он со своим оркестром даже за границу ездил. Его балалайку вы слышите-по радио. Алешина-то балалайка впервые в нашей деревне зазвучала.

Про Алешу Федорова председатель всегда говорил особенно охотно и много, потому что жил он в областном центре, в деревню, к матери, приезжал часто, непременно заходил к председателю, и Григорий Евтифьевич любовно журил Алешу за то, что тот никак не привезет свой оркестр народных инструментов в родную деревню. Алеша разводил руками, мол, много гастролей по стране, все никак не получается с поездкой в родную деревню, к тому же оркестр играет на общественных началах, в нем все преподаватели музыкального училища. Это уж с целью пропаганды народной музыки они сами организовали оркестр, а вот спрос, оказывается.

Но обещал как-нибудь однажды собраться и дать концерты во всех деревнях колхоза.

Когда же колхоз построил лучший в районе Дом культуры, Алеша здорово помог — по его просьбе в деревню направили лучшую выпускницу училища. Появились в Доме культуры прекрасные инструменты для эстрадного оркестра, а баяниста, смышленого мальчишку, Федоров устроил в свое училище как колхозного стипендиата.

Председатель, мужик до нового жадный, не выпускал Федорова из поля зрения, как, впрочем, и всех, кто преуспел там, в городе. Без стеснения звонил генералу, просил помочь убрать картошку, сам встречал молоденьких солдат, велел «давать музыку» в колокол на Доме культуры и держал речь, называя парней сынками. Перечислял всех, кто «вышел в люди», в том числе и их генерала. Поэтому никто не удивлялся в деревне, когда она пополнялась трактористами в гимнастерках, шумели свадьбы, и деревня набухала молодой силой. «Надо жадней жить!» — любил говаривать председатель и без предисловий напоминал Алеше Федорову, что, мол, будет музыка — будет и душа взлетать над полем веселей. Мол, деревня тебе, Алеха, дала простор, так и ты не зажимайся для нее до крайности.

Федоров посмеивался, помня, как председатель вместе со всей деревней до студентов звал его Алеха-балалайка. Он знал об этом прозвище и не обижался. Балалайка так балалайка! Тем более что с ней он действительно не расставался с мальчишек. Как увидел однажды игру тети Маши Шутовой, как услышал ее частушки, так и запросил у матери балалайку. Еще в школу не ходил, еще телевизора в глаза не видывал, только и ходил за Шутовой, только и ждал, когда у той минутка свободная окажется. Все приставал: покажи да покажи, как играть. Шутова который раз отмахнется — некогда! А он просит хоть дать подержать балалайку.

— Да держи себе до утра! — усмехнется тетя Маша.

— Все равно научусь! — уверял ее мальчишка.

— Брякать научиться всяк может, а ты полюби ее, — наставительно говорила женщина и выпроваживала мальчишку.

Он садился где-нибудь тут же, в ограде Шутовой, и пытался извлечь стройный звук, но получалось брень-брень, он начинал петь, чтобы подладить балалайку под песню.

Тетя Маша сбегает на колхозную работу, по дому управится, парнишка все сидит где-нибудь за стайкой или за баней с балалайкой.

Брень-брень…

— Расстроил ты ее, вишь, брыкается, — хохотнет тетя Маша.

Возьмет балалайку, быстрехонько отрегулирует и давай махать то мелко, дробно, то во весь гриф. Только рука с белым колечком на безымянном пальце мелькает перед носом мальчишки. Во все глаза смотрел Алеха затаив дыхание.

— Ну, насмотрелся? — Резко опустит вниз руку с балалайкой тетя Маша.

— Не-е, — тянет мальчишка, — еще-е…

— Будя. Надо ужин готовить, скоро Егор с поля вернется. А ты хошь еще тут посидеть?

Алеха мотнет головой, возьмет балалайку и сидит дергает струны.

В потемках зайдет к нему в закуток Егор, сын Шутовой, потреплет жесткий Алехин вихор и молча уйдет. Оба они, что мать, то и сын, были молчаливыми. Но Алеха-то знал: надо только подождать какого-нибудь праздника, когда тетя Маша пойдет в гости, и — только не прокарауль! — тетя Маша сделается такой веселой, что выйдет на середину избы и, топнув ногой в галоше, объявит: «Шутиха-Машутиха!» — и брызнут оркестром струны, зальется серебряным голосом одна, другая, все три струны, и покажется, что это несколько балалаек зазвучали одновременно, а тетя Маша, высокая, сухая, склоняя голову то влево, то вправо, зачастит:

Алеха забирался на чужой голбец и смотрел на тетю Машу, готовый сидеть там хоть до утра, только бы она играла и пела. И если вокруг нее топтались завеселевшие бабы, Алеха досадовал на них. Когда же они, раскрасневшиеся, уходили к столу, радовался, видя пляшущий по струнам палец тети Маши. Она, отыграв, присаживалась ненадолго, потом, подхватив свою балалайку, собиралась и уходила. Слетал с голбца и Алеха.

Он плелся рядом с Шутовой. Молча. Провожал ее до дома, прощался и шел на другой конец деревни.

Пришла пора идти в школу. У него появились обязанности, как у всех в семье. На его долю выпало носить ведро с едой поросенку и обратно тащить охапку дров — сперва хватало ему и этого. Мать находила работы всем. А всех у них было много: семеро ребят, баба с дедом и отец с матерью. С самого первого дня мать кричала:

— Лексей! Зубри уроки! — Для верности тычком голову приклонит к столешнице, а у него одна затея — поскорей в тот конец деревни, к балалайке!

Все, что пела в праздники тетя Маша Шутова, было понятно Алешке. И про затируху-помакуху, и про кулагу про черемуховую, и горе, которое Шутиха-Машутиха намотала на каток, — все это жило рядом с ними, в деревне, в послевоенном безмужичье. Матери повезло: отец пришел, хоть и без ноги. Рассыпались погодками послевоенные Федоровы по полатям и голбцу, а мать свою Алеха Федоров так никогда и не видел молодой — его она родила уже под сорок. Вот тетя Маша словно не менялась, и сын у нее как был один, так и остался. Алешке всегда казалось, что он всю жизнь взрослый, Егор. И когда по деревне заговорили, что Егор Шутов собирается жениться, Алешка очень удивился: он думал, что Егор давно женат, ведь всю жизнь взрослый! Но свадьбу отложили, потому что надо было срочно посылать от колхоза людей на лесозаготовки. И Егор уехал вместе с невестой. Мужиков было мало, вот и посылали в основном женщин, а Егор с ними — бригадиром.

Последний раз Алеша видел тетю Машу Шутову с балалайкой в ту зиму, когда проводила она сына, в рождественские праздники. По деревне ходили срядчики — кто в выворотной шубе, кто накрытый овчиной. Мальчишки раскатывали поленницы, припирали кольями двери сенные у тех, кто рано лег спать, залазили на крыши и снегом засыпали дымоходы — рождественские шутки. Алеша же, как всегда, прилепился к тете Маше, шел рядом и смотрел на балалайку. Бабы кружились в пляске вокруг Шутовой, она же, словно не замечая их, слушала одну только свою балалайку, понимала ее, отдавала ей руки, частушки, душу свою. Они как бы слушали друг друга — человек и балалайка, что-то свое понимали, над чем никто рядом не задумывался, о чем не догадывался, только радуясь и зажигаясь от общего веселья. Бабы без балалайки и тети Маши не могли бы так крутиться, а тетя Маша, отстань они, и не заметила бы, и шла бы так по деревне, выкликая свою «Шутиху-Машутиху».