— А помните, вы сказали вначале, что женщину губит собственная слабость? Как же это понимать?

— Послушай дальше и поймешь, — ответил Хорибилаш и откинулся на спинку скамьи.

Дождь почти перестал, и я поднял стекло. Пассажир-мусульманин крепко опал. Поезд гулко стучал по шпалам. Было уже далеко за полночь.

— Я не знаю точно, чем занималась Шугондха в деревне, — продолжал Хорибилаш, — удалось лишь узнать, что она учит детей и за это крестьяне кормят ее. К своим состоятельным родственникам она бы ни за что не обратилась…

Некоторое время спустя я встретил ее в Калькутте. В ту пору правительство усилило репрессии против революционеров. Полиция подослала к нам провокаторов, наша организация была разгромлена, многих повесили, а кого и просто забили до смерти еще на допросах. Мы, кто уцелел, как раз готовились привести в исполнение приговор над двумя видными английскими чиновниками.

Шугондха появилась передо мной совершенно неожиданно:

— Я приехала в Калькутту, чтобы найти тебя, Хори-да.

— Зачем я тебе?

— Ты мне нужен. Хочу поговорить с тобой.

Трудно было нам в те горячие дни. Правительство собиралось нанести окончательный удар революционерам и подавить нашу волю к борьбе. Вместо английских солдат по улицам патрулировали теперь полицейские-мусульмане. Англичан всегда пугало стремление бенгальцев к единству. И вот они решили задушить наше движение, разжигая индо-мусульманскую рознь. Мы ясно видели, чего они хотят, и прилагали все силы, чтобы сорвать их планы. Мое душевное состояние в то время совсем не располагало к лирическому диалогу с Шугондхой. Я сказал:

— Сейчас я очень занят. Но, может быть, тебе опять нужны деньги? Могу дать.

— Я пришла не за деньгами, — ответила она. — Мне нужен ты сам.

— Обойдись как-нибудь без меня.

— Ты что же, даже говорить со мной не хочешь? — вырвалось у нее.

— А о чем, собственно, нам с тобою говорить?

И вдруг она заплакала.

— Значит, ты считаешь, что мы совсем чужие друг другу?

Я окинул ее взглядом: ничего от вдовы полицейского инспектора. Прежнее девичье одеяние — сари, джама[9], на голове словно никогда и не было синдура[10].

— Прошу простить, если я чем-нибудь вас обидел, — в первый раз в жизни обращаясь к ней на «вы», оказал я.

Хорошо помню, как, услышав это «вы», Шугондха закрыла лицо руками и с низко опущенной головой пошла к выходу.

Тут я и сам понял, что был с ней излишне резок. Неужели так уж пострадали бы мои принципы, если бы мы поговорили?

Мне предстояло опасное дело. Не сегодня-завтра я мог потерять не только свободу, но и самую жизнь. Но в тот день я забыл обо всем и до ночи бродил за городом. Только поля да бескрайнее небо были свидетелями моих душевных терзаний.

— Так, значит, вы все-таки ее любили! — воскликнул я.

— Если хочешь, да… Но то была совсем необычная любовь… Я твердо соблюдал закон нашей организации: не связываться с женщинами. Кто свяжется с женщиной — больше не воин, нет ему прощения. Позор может смыть только самоубийство. В ту ночь, в поле, под бескрайним небом я поклялся никогда больше не встречаться с Шугондхой и не давать ей повода меня увидеть. Если же случайно встретимся — отвернусь.

— Но разве эта клятва не была проявлением вашей слабости?

— Нет, в себе я был уверен. Но ведь и Шугондха боролась за наше общее дело. И я боялся, чтобы у нее личное чувство не заглушило голос долга. Вот почему я и решил, что нам лучше не встречаться, не разговаривать, не глядеть друг на друга… Приведу пример, пусть несколько грубоватый. Батавский лимон — сочный, пленительный плод! Но пока он не очищен, пока он закрыт плотной кожурой, ты можешь устоять перед искушением его отведать. А стоит только его надкусить — и все кончено. Ты изойдешь слюной, пока не утолишь разбуженной жажды. Так и с женщиной. Она может быть стойким борцом, пока ее страсть не разбужена. А стойкие люди нам сейчас дороже всего. Наше поколение родилось в век страха, когда люди боялись высунуть нос из своей норы. Вся страна оплакивала смерть Свами Вивекананды. Но из искры его погребального костра вышли мы — революционеры. Мы задались целью изгнать англичан из Индии, мы должны были совершить революцию, чтобы навсегда смести старые порядки. Гибель ждала слабых, нерешительных и трусов. Только люди, презирающие смерть, могли повести народ к новой жизни!

— Ну, а что вы скажете про гандизм?

Хорибилаш сверкнул глазами.

— Если хочешь знать, в период кампаний ненасильственного сопротивления погибло гораздо больше людей, чем на войне от пуль и снарядов. А вспомни годы голода: страна располагала огромными запасами продовольствия, а между тем пять миллионов человек умерло оттого, что им нечего было есть! Прислушайся — и ты услышишь поступь грядущей революции. Никакое учение о ненасилии не может ее остановить. Историю движут революции. Другое дело — внешняя политика государства. В ней ненасилие приемлемо — я говорю о принципе ненападения. Отношения между государствами только тогда и станут совершенными, когда этот принцип войдет в жизнь. Истина, известная еще со времен Ашоки[11]. Но на эту тему мы побеседуем как-нибудь в другой раз.

— Конечно, не отвлекайтесь, Хори-да, — оказал я.

Хорибилаш помолчал. Он, видимо, хотел оправиться с охватившим его волнением и собраться с мыслями. Затем он продолжал:

— Как раз в то время, когда мы готовили ответный удар англичанам, стало известно о страшном наводнении. Теперь прежде всего нужно было спасать людей — этого требовала от нас родина.

Шубхашчондро выработал программу помощи, и мы разъехались по округам. Мой центр находился в Тангайле. Картина наводнения была ужасна. Размытые берега, разбитые дамбы, сотни затопленных деревень, сотни тысяч больных, голодных, оставшихся без крова людей. И бесконечный дождь — целые водопады, низвергающиеся с неба. Признаюсь, нам пришлось нелегко — без сна, без отдыха и почти без пищи. А у меня к тому же началась лихорадка.

— И вы все это выдержали?

— Выдержал, но чувствовал себя прескверно. На одном берегу реки расположились мы, на другом — центр общества «Трипура». Однажды ночью их дамбу размыло. До нас донеслись отчаянные крики. Я сейчас уже не помню подробностей, помню только, что я бросился в воду и поплыл. Действовал как во сне. И вдруг меня чем-то оглушило — наверно, это был ствол дерева. А когда я очнулся, то лежал в глинобитной хижине, едва освещенной коптилкой. И надо мной стояла Шугондха…

Она стояла молча и не двигалась. На ней было сари, сияющее белизной. Ее бледное лицо словно застыло, а большие черные глаза были устремлены в одну точку. Такою я видел ее впервые. Снаружи шум прибывающей воды, мир, погруженный во тьму, крики о помощи, а мы с ней с глазу на глаз в этой лачуге…

— Тебе очень плохо? — спросила она.

В ответ я только покачал головой.

Она тихо сказала:

— Есть теплое молоко, хочешь?

Но я помнил о своей клятве за городом: я отвернулся и ничего не ответил. Наступило длительное молчание. Наконец она произнесла:

— Скажи, я тебе совсем не нужна?

И снова я покачал головой. А когда поднял глаза, ее уже не было.

Ты сам понимаешь — больше мне нельзя было там оставаться. Я бросил все и на другой же день уехал в Калькутту. Но на душе у меня было неспокойно. Не слишком ли жестоко я поступил? Ведь когда-то нас связывала дружба…

В Калькутте я избил на улице полицейского шпика и попал за это на год в тюрьму. Англичане все усиливали против нас репрессии, а мы отвечали, им непримиримой ненавистью.

Когда я вышел из тюрьмы, до меня дошел слух, что Шугондха просит милостыню. Так утверждали злые языки. Что же оказалось в действительности? Шубхаш-бабу в то время сидел в тюрьме, а Шугондхе нужно было содержать его приют для детей-сирот. Дети делали кукол, а она возила их в город и продавала. Она целиком отдала себя этим детям, делила с ними нужду и ни разу не обратилась за помощью к своим богатым родственникам. Вскоре я получил о ней еще более печальные вести.